Шрифт:
Я думала примерно так же. Но почему-то от ее слов камень с души не упал. Наверно, мама ответила бы иначе. Наверно, она бы сказала примерно так: «Лгать нельзя никогда и никому. Когда мне случалось солгать, всегда было потом очень плохо». Только я уже не узнаю, как на самом деле она бы ответила… И, наверно, мне надо навсегда забыть, как много мама скрывала от меня. Теперь это совсем неважно.
Когда мы вышли под мелкий моросящий дождь, я подумала, что без еды и тепла, наверно, заболела бы или совсем ослабла, значит, госпожа Ширх была права, что повела меня сюда. Когда мы приехали в училище (она взяла экипаж, потому что мы очень устали, и не могли уже ходить под дождем), я ни с кем не стала говорить, легла в кровать и закрыла глаза. Сегодняшний день я бы не положила в «копилку воспоминаний». Но не смогу забыть никогда.
Дни шли сплошной тусклой полосой. Я была совершенно безразлична ко всему. Не думая и не вслушиваясь в музыку, танцевала на уроках, читала заданные книги. Стелла и Лил старались отвлечь меня от горьких мыслей и печали — но, в сущности, ни мыслей, ни чувств, даже каких-то чрезмерно горестных уже не было, правильно сказала госпожа Ширх, боль стала тише и глуше, но зато появилась пустота, в которую проваливались все чувства, надежды и мечтания, а мне не оставалось ничего. Жизнь стала безвкусной. Как будто кто-то взял театральные декорации и вынес их под проливной ливень: вся краска стекла, исчезли красивые здания, цветущие каштаны и розы, живописные развалины старинных баронских замков, чудесные городские фонтаны. Остались только дерево и картон. Лишенная смысла и волшебства, пустая основа мира.
Сложно сказать, сколько это бы длилось, но вот произошло нечто… не то, чтобы страшное — непонятное и неприятное.
Однажды, когда все отдыхали после обеда, я сидела у окна. Шел дождь, и над мокрыми улицами стояла туманная дымка из мелких капель. На противоположной стороне улицы стоял человек в длинном коричневом плаще, капюшона не было, широкий воротник лежал по плечам, на голове был цилиндр с широкими полями — лица не разглядеть. То его закрывали от меня редкие экипажи, то он опять появлялся. Стоял неподвижно, смотрел на Театр, точнее, даже на училище. Затем снова его закрыл экипаж, и вот проехал — и никого нет. А через два дня, когда наш класс гулял в саду за училищем, человек в коричневом плаще опять появился. Стоял уже в другом месте и снова смотрел в ту же сторону. Но теперь — на нас, и мне даже показалось — на меня. В какую-то секунду я отвернулась, посмотрела — его уже нет. Вечером я рассказала о нем Стелле и Лил. Лил заахала, Стелла покачала головой:
— Да, непонятно, конечно, но пока опасности нет. Надо приглядеться как следует. И ты от нас на прогулках не отходи, мало ли что.
Хотя Стелла и говорила, что нет опасности, но было не по себе. Однажды этот незнакомец мне даже приснился — только он не исчезал, как на самом деле, а, наоборот, появлялся неожиданно — то на повороте в коридоре училища, то из-за каштана на прогулке. И никого при этом рядом со мной не было. Я испугалась… но видимо, от этого душа как будто начала оживать. Раз можно бояться, значит, можно и горевать, и радоваться, и удивляться.
Наступил месяц Первых Заморозков. Утро первого дня было холодным и ненастным. Хмурые тучи ползли по низко нависшему осеннему небу, солнце еле — еле виднелось за тучами, проглядывало тускло — желтым пятном. Именно в этот день к нам приехал Аркайнский балет и его тогдашний — директор Нерсален.
Нерсален был, наверно, действительно замечательным постановщиком, потому что все — учителя, воспитатели — говорили о нем с почтением и любопытством, торжественно понижая голос, и еще — он не пришел в училище, чтобы посмотреть, как мы занимаемся. Нас пригласили к нему в Театр — и мы выполнили для Нерсалена на сцене те упражнения, которые он нам велел — конечно, смотря по тому, кто в каком классе, старшим он давал задания посложнее, нам — совсем легкие. Сначала танцевал целиком один класс, а потом он отбирал тех, кто ему понравился, и тогда они выполняли упражнения еще раз, но по одиночке. Первыми начал шестой класс, а второй и третий (первых он не пригласил вообще) должны были выступать в конце. Наверно, потому, что ничего особенного Нерсален от младших и не ждал. Но самое удивительное, что он из нашего класса отобрал троих — Тийну, Лил и меня! Но, как нам объяснили, пока это было предварительно, он только присматривался к тем, кого должен потом отобрать для балета.
А вечером нас повели в ученическую ложу, и мы увидели выступление Аркайнского балета. Они должны были дать у нас несколько спектаклей, а потом уехать, а Нерсален, у которого контракт с Аркайнцами закончился, останется в Тиеренне. Сначала я немного огорчилась, когда узнала, что смотреть мы будем «Огненную птицу», потому что этот балет я уже видела в нашем театре, его сюжет и музыку помнила хорошо.
Вступление я слушала невнимательно, разглядывая непривычные декорации. И вот началось действие, и на сцену вышли артисты, изображающие птицеловов. И после этого я начала смотреть внимательно, потому что балет был поставлен совершенно иначе, не как в нашем Театре. Птицы — танцовщицы кружились легко и быстро, словно и правда могли взлететь. Танцовщики — ястребы нападали на них, и их движения были хищными и дикими. Птицеловы вступали в бой с огромными ястребами, чтобы добыть птицу с золотыми крыльями. И самый смелый из птицеловов, пройдя над опасной пропастью, поймал блистающую птицу и погиб, потому что золото оказалось огнем… Когда спектакль окончился, тут начались аплодисменты — я таких никогда не слышала, шум был, как от огромного водопада. Про наш балет можно было сказать, что он «изящен», а про балет Нерсалена еще то, что он необычен и интересно задуман.
И тут я первый раз, всерьез, по — настоящему, захотела, чтобы Нерсален взял меня в свою постановку. Потому что тот балет, для которого нас здесь готовили, был скучен и слишком прост, по сравнению с тем, что сейчас нам показали. Наш, тиереннский, отличался от аркайнского, как занятия учеников первого класса от выступления учеников шестого. И чем дольше я думала об «Огненной птице», тем лучше понимала, что очень хочу танцевать в его спектакле. Когда мы шли в училище из Театра, я пыталась разобраться в том, что чувствую. И сказала себе честно, что все равно, пожалуй, не очень люблю танцевать — по крайней мере, для других, совершая положенные движения, потому что это — совсем не то, что придумывать танец для себя, под любимую музыку. И все же я понимала, что балет — это то, чем я буду дальше заниматься, когда буду жить самостоятельно, так уж сложилась жизнь. И поэтому надо стремиться к большему.
Когда после ужина, когда начали потихоньку укладываться спать, я заметила, что многие смотрят на Лил с завистью и неприязнью. Наверно, потому, что считали — ее-то уж наверняка возьмут в новый балет Нерсалена. Я почувствовала, что и в мою душу заползает завистливое чувство. Но тут представила, что сказала бы мама: «Как не стыдно, Растанна. Неужели ты не можешь порадоваться за подругу?» Вдруг пришло чувство, что вся моя дальнейшая жизнь зависит от того, возьмет меня в свой балет Нерсален или нет. Но я заставила себя не думать с неприязнью о Лил — мне ведь она не сделала ничего плохого, и, что бы ни решил Нерсален, она-то не виновата.