Госпожа Ширх погасила свет и вышла. Девочки пошушукались еще немного, обсуждая спектакль, потом начали замолкать одна за другой. Я долго не засыпала, все вспоминала спектакль, каждое движение, каждую танцевальную фигуру. Дремота начала подкрадываться потихоньку, и, как всегда, на границе между сном и явью, тихо зазвучала призрачная, несуществующая мелодия, перед закрытыми глазами вспыхивали и погасали яркие виденья. Я увидела девушку, танцевавшую Огненную птицу, красно — золотой вихрь вокруг нее, когда она кружилась и кружилась, и рукава — крылья казались на самом деле огненными языками. И слышались звуки шагов… а потом я уже ничего не помнила…

Когда утром прозвенел колокол, я увидела, что у Лил красные, заплаканные глаза, и выглядит она плохо, будто и не спала. Я подошла к ней и спросила, что случилось. Стелла, как оказалось, уже знала. Ночью кто-то подкрался к постели Лил и опрокинул ей на голову кружку ледяной воды. Лил ужасно испугалась, потом побежала к госпоже Ширх, и та дала ей сухое постельное белье и ночную рубашку. Лил долго не могла заснуть — ей было обидно, она еще переживала страх от неожиданного пробуждения. И теперь ей ужасно хотелось спать, к тому у нее начался небольшой насморк и кашель. Госпожа Ширх велела Лилиане идти в лазарет, чтобы там ей дали микстуру от простуды. На этом дело и кончилось. А мне было обидно за Лил, и казалось очень несправедливым, что человек, который сделал ей такую гадость, останется безнаказанным. Я пыталась вспомнить, с какой стороны доносились шаги, которые я слышала, засыпая. Наверняка это и была та, которая несла холодную воду.

Когда Лил вернулась, уже к завтраку, я спросила у нее — не видела ли она, когда проснулась, как кто-то ложится в постель и заворачивается в одеяло. Но Лил сказала, что ей было так холодно и противно, что по сторонам она не смотрела, да и вообще сначала не могла понять, в чем дело.

После завтрака, когда госпожа Ширх должна была отвести нас на первый урок, а сама потом уйти домой, я подошла к ней.

— Что ты хочешь, Растанна? — ласково спросила она.

— Нет, ничего… Только хотела сказать — ведь это несправедливо, что кто-то исподтишка делает пакость, а потом за это никто не ответит и не будет наказан.

— Я расспрашивала девочек, не видели они, как кто-то подходит к кровати Лил, они все крепко спали. Или, возможно, боятся рассказать.

— Но ведь это нечестно!

Воспитательница вздохнула.

— Милая моя Растанна, к сожалению, в мире не всегда бывает так, что зло наказано, а добро вознаграждено. Жизнь очень сложна, и хотя, я верю, в конце концов, добро побеждает, но это бывает не сразу. Справедливость иногда идет очень окольными путями, и не всегда мы их понимаем. Да, жизнь непроста, ты-то уж должна очень хорошо это знать и понимать.

И она поторопила меня, потому что и ее уже торопил колокольчик. Я шла на урок и думала, что есть вещи, которые я не хочу понимать — ведь понять значит оправдать, как мне кажется, а оправдать несправедливость я не могу. День прошел без происшествий, только Лил иногда кашляла. Ее освободили от занятий танцами, и она сидела на скамеечке в углу танцевального класса, грустная и бледная.

После дневного чая мне, Лил и Тийне велели идти в Театр, где нас ждал Нерсален. Там уже были некоторые из отобранных им учеников и учениц, и постепенно подходили остальные. Дальше Нерсален давал задания или двум — трем ученикам сразу или вызывал на сцену по одиночке. Меня, Тийну и Лил он вызвал одновременно и велел нам исполнить под музыку несколько любых упражнений — на свое усмотрение. Я-то думала, он сам скажет нам, что именно нужно станцевать — и изо всех сил приготовилась выступить как можно лучше. А тут я растерялась. Музыка уже зазвучала — незнакомая, нежная, с затейливыми переливами, девочки уже начали танец, а я стояла посреди сцены и чувствовала себя глупо. Кажется, в зале раздался смешок. Я мельком увидела у Тийны был переход из арабеска в плие, у Лил — изящное вращение на одной ноге, после вращения — легкий наклон… То есть, получается, просто надо сделать, как на уроке, только задание ты себе придумываешь сама…

Я начала не в такт, но потом вошла в ритм музыки. Взмахнуть руками, встав на цыпочки… покружиться… Я не делала ни одного движения, которого бы мы не изучали на уроке. Когда Нерсален велел музыкантам остановиться, и только тут мне подумалось, не ждал ли он как раз, что кто-нибудь станцует нечто свое, не выученное… Но он же сказал — упражнения… Очень недовольная собой, спустилась со сцены. Лил потянула меня за руку:

— Ты слышала?

— Нет, — сказала я, потому что настолько огорчилась из-за своего неудачного выступления, что и в самом деле прослушала короткую реплику, которую бросил постановщик. — Что он решил? Кого берет?

— Всех нас завтра еще приглашает. А в других классах — или никого не выбрал, или кого-то одного, но все равно — завтра надо прийти, еще раз выступить, чтобы окончательно утвердили.

Мы вернулись в спальню за учебниками и побежали на урок музыки. Как раз успеем к концу… Я так и не могла разобраться в себе — рада ли я, что у меня будет завтра еще одна возможность показать свое умение? Еще один лишний день волнений, а выберет ли? Лучше бы сразу отказал. Но, конечно, постановщик думает о пользе дела, а не о наших волнениях.

Наступил новый день. Проснувшись еще до звона утреннего колокольчика и сразу вспомнила — сегодня те, кого выбрал Нерсален, должны снова пойти в Театр, на окончательное утверждение. Когда зазвенел утренний колокольчик, девочки начали вставать и потянулись полусонной вереницей умываться. Только Лил все лежала в кровати. Я подошла к ней, чтобы разбудить. Она часто засыпала заново после звонка. Но сейчас она лежала с открытыми глазами.

— Занять тебе умывальник? — спросила я.

Она вздохнула и помотала головой.