— А как он меня узнает?

— По чемодану!

— Имя человека?

Мария подумала и недовольно поморщилась:

— Захаром зовут, да какое это имеет значение! Самое главное — осторожно доставьте и никому о нашем деле не говорите. Даже Валентине.

Потом Мария помялась и заявила:

— Это очень важно, чтобы никто не знал, чей это чемодан. Деньги вы получите хорошие, и мне нужна гарантия.

Удивился я:

— Какая гарантия? И зачем такие предосторожности?

— Это уж мои заботы — “зачем”! Поклянитесь вашими детьми, что никогда и ни при каких обстоятельствах не скажете про наш уговор!

Удивился я еще больше, но твердо сказал:

— Не беспокойтесь, даже под страхом смерти не скажу, раз вам так хочется. Ну, клянусь. Честное благородное слово!

Казарин тяжело вздохнул.

— Ну а дальше вы, Аполлинарий Николаевич, все знаете.

Соколов испытал странное чувство. Это было и сострадание к этому хорошему, доброму человеку, и ужас перед теми, кто с легкой совестью послал его почти на заведомую погибель. Сыщик размышлял: «До какой степени надо выродиться, забыть и Бога, и всякую совесть, чтобы очерствить свою душу, полностью потерять всяческую жалость к ближнему, как сделали люди, которые называют себя “революционерами” и которые якобы борются за “народное счастье”, загодя обрекая тысячи людей на страдания и смерть. Нет, пока жив, сделаю все возможное, чтобы спасти Россию от этой погани, от этой заразы, старающейся поразить нравственной проказой как можно больше людей. И многие уже поверили этим лживым идеям. Не только те, что вынуждены проживать в черте оседлости, но и такие благополучные буржуи, как Максим Горький или миллионер Рябушинский. Господи, просвети их!»

Вслух Соколов произнес:

— Спасибо, Вениамин Александрович, за откровенный рассказ. Ваша доверчивость, перешедшая в преступную наивность, толкнула вас на гибельный путь. Но я вижу: вы отлично понимали, что идете на страшное преступление.

— В том-то и дело, что нет! — горячо возразил Казарин. — Не знал этого.

— Разве? Мне понятно, что любовь к детям заставила вас взять с собой их фото, но ведь на паспарту название ателье отрезано явно с конспиративной целью! Когда нет дурных помыслов, тогда не предпринимают таких мер.

— Нет, все не так! — решительно возразил Казарин. — Мария, когда увидела, что я фото беру с собой, потребовала, чтобы я оставил его дома. Я категорически воспротивился:

— Нет, не надо мне ваших денег и не надо командовать моими чувствами! Я эту фотографию всегда вожу с собою.

Тогда она взяла фото и отрезала название и адрес ателье. И повторила:

— Я верю вам, вы слово свое сдержите и никогда и никому не скажете о нашей сделке.

Вот тут я почувствовал себя явно не в своей тарелке. И рад был бы отказаться от этой самой “сделки”, да стыдно было поворачивать вспять. И когда меня арестовали, я твердо решил молчать и на суде, и до суда. Я размышлял так: “Коли такая беда случилась со мной, то пусть моя молчание поможет моей семье избежать позора!”

Соколов задумчиво потер переносицу:

— Вы поняли, почему Мария взяла с вас клятву молчания, почему она боялась, что вас быстро опознает полиция?

— Думаю, ей надо было выиграть время, чтобы в случае моего провала убраться подальше от Саратова.

Соколов согласно кивнул головой:

— Именно так! Дело опасное, Сибирью пахнет, а то и петлей. Вот и принимали всевозможные меры предосторожности. Сами, понятно, не рискнули переправлять нитроглицерин — и схватить могут, да и взрывается он легко, на куски разорвет. Вот и облюбовали вас для этой цели. Уверен, что кто-то из сообщников следил за вами на вокзале, предупрежденный Марией. Так же и он, этот сообщник, отправил телеграмму о вашем задержании. Впрочем, скоро мы все это выясним.

Спутники вышли на Большую Никитскую, и сразу же перед ними открылось величественное здание консерватории.

То и дело подкатывали экипажи, рессорные коляски, автомобили, толпились жаждавшие попасть на концерт.

Едва Соколов со своим спутником прошел через служебный подъезд, как к ним поспешил радушно улыбающийся Гржмали. Он обнял Казарина:

— Милый Веничка! Страшно соскучился по тебе. Как в Саратове, когда консерваторию откроете? Где концертируешь?

Словесный водопад прервал Соколов:

— Иван Войцехович, куда прикажете сесть?

Гржмали изумился:

— Как куда! Вы мои гости, я за вами оставил два кресла в директорской ложе. У нас сегодня большой сбор! Сейчас молодой Цимбалист, доложу вам, господа, в большой фавор у публики вошел. Вся Москва сочла долгом явиться на его концерт. Тем более, — старый профессор понизил голос, — Ефрем уезжает в Америку. Когда еще его увидим! Сегодня даже военный губернатор пожаловал. Будет сидеть в своей ложе справа от сцены — как раз напротив вас. Поликарп Сидорович, проводите...

Капельдинер, величественный старик с седыми баками, повел гостей. Соколов хмыкнул:

— Хм, представляю те острые чувства, которые переживет Гершельман, увидав заключенного Центральной тюрьмы в директорской ложе, да еще рядом с сыщиком.

Вдруг чья-то рука легко дотронулась до плеча Соколова. Сыщик увидел белозубо улыбающегося

Жеребцова в непривычном взору наряде — новом фрачном костюме с белой гвоздикой в петлице. За его руку держалась стройная худенькая девушка лет девятнадцати. Ее темные волосы были зачесаны в пучок, а главную прелесть лица составляли большие агатовые глаза, подернутые печалью и оттененные густыми ресницами.