Надо мной нет ничего. Ничего, кроме ворчащих туч и, а вокруг меня — ничего, кроме душного зноя. Теперь моя очередь смеяться над смертью. Я чувствую, как мои губы натягиваются в улыбке и знаю одно. Что бы ни случилось, я больше не буду верить мыслям о самоубийстве.

Еще я думаю о том, что это — прекрасный повод отметить и направляюсь к дверям бара.

Ночью в мой сон стучится дождь. Он барабанит в окно, подгоняет и без того обезумевший ветер, и когда я наконец открываю глаза, дождь остается со мной. Дождь стучит в моей голове, несмотря на тишину за открытым окном. Утренний город хранит покой, если, конечно, умиротворение — это ипостась изнывающих от двухнедельного зноя.

Я лежу, глядя в потолок, а в голове все так же стонет ветер и барабанит дождь и ко мне медленно, тяжело рассеивая ночное наваждение, возвращается вчерашний вечер. Собственно, мой ночной кошмар оттуда, из вчерашней дороги домой, когда под потемневшим небом, вот-вот грозившем свалиться на нас вместе с тучами, молниями, градом и стеной воды, мы бежали из «Флибустьера» ко мне домой. Пару часов спустя, когда ураган уже вовсю бушевал на моей постели, я поймал себя на том, что вижу окно и даже удивился, как там, за окном тихо и увидел, что тучи рассеялись. Их хватило лишь на то, чтобы погрозить нам. Погрозить, но не напугать: знало бы небо, что оно — ничто по сравнению с людскими страстями.

Взглянув на будильник, я вскакиваю и бегу к телефону.

— Привет! — кричу я в трубку, и услышав шепот Наташи, охаю и сам начинаю шипеть. — Что, детей разбудил?

— Детей-то как раз не разбудил, — с трудом отвечает Наташа.

Она, видимо, еще в постели, лежит с разбросанными по подушке волосами, с заметными мешками под глазами, которые в первые годы нашего брака так возбуждали меня по утрам, ее же переполняло раздражение.

Мне становится не по себе. Я чувствую себя бесконечно виноватым, как после необязательной измены, ведь я и в самом деле изменил. Можно ли считать измену бывшей жене изменой — этот вопрос меня беспокоит куда больше, чем мысль о том, что Никита сейчас пошикивает на моих детей. Ни бессильной злобы, ни даже ревности к нему я не испытываю и почему-то убежден, что не обижаются на него и Андрейка с Лерой. «Мама спит» — этого заклинания Никиты, думаю я, достаточно, чтобы дети притихли. Что-то говорит мне о том, что взамен они получают приличную компенсацию, а что в воскресное утро может быть лучше просмотра мультфильмов в одной пижаме?

Со мной возможности выспаться в воскресенье у Наташи не возникало. Я убегал рано утром и говорил, что на работу. На самом деле я колесил по городу и даже получал удовольствие от бесплатного проезда по служебному удостоверению и, главное, от отсутствия необходимости включать детям мультфильмы и поминутно напоминать им о неизбежности утреннего туалета. Я сбегал от семьи и был по настоящему счастлив.

— Я как раз насчет детей, — откашлявшись, говорю я в трубку. — В общем, у меня разрешилось на работе, я могу забрать их пораньше. Если к одиннадцати приеду, нормально будет? Не поздно?

— Я только проснулась, — говорит Наташа и ее голос густее. Я представляю, как она садится на кровать и убирает волосы со лба. — Может, перезвонишь?

— Уже двадцать минут десятого, — говорю я, хотя будильник показывает на восемь минут раньше. — Пока доеду, будет как раз.

— Ладно, — берет себя в руки Наташа. — Пойду готовить им завтрак.

Положив трубку, я смотрю на смятую постель, но вины перед Наташей больше не чувствую. Наоборот, мне кажется, что я готов отдать себя целиком детям и нахожу это логичным последствием ночи, в которой мне отдалась женщина. Как не кажется мне теперь странным то, что секс в подпитии не вызывает утреннего похмелья.

При этом, даже оказавшись во «Флибустьере», я первым делом вспомнил о своем зароке, и даже спасительное дыхание кондиционера не подвигло меня на окончательное решение напиться. Я застыл в дверях, глядя на застывшего за барной стойкой Кости, который и отрезал пути к отступлению, молча поставив передо мной стопку. Мы пожали друг другу руки, и мне даже показалось, что он готов был меня обнять.

— «Кампари», пожалуйста, — услышал я слева от себя и обернулся.

Это была она. Садясь на стул — а даже для длинноногих девушек высокие барные табуретки становятся настоящим испытанием, — она коротко улыбнулась и бросила взгляд в мою стопку, куда Костя уверенно направил водочную струю.

— Возьмите «Кампари», — сказала мне девушка.

— Спасибо, — удивился я. — Я здесь пью только водку. В крайнем случае, коньяк, — вспомнил я про Марию.

— Что, и в такую жару? — кивнула девушка в сторону окна.

Затененные стекла смазывали апокалиптичность происходящего за окном. Отсюда, из бара, вид пожиравших друг друга туч скорее дарил надежду на прохладу, чем грозил ненастьем.

Девушка мне сразу не понравилась, я не испытал к ней и доли признательности за то, что впервые в жизни понял, что это такое — сразу понравиться девушке. Ноги у нее были длинные и худые — это было видно даже в джинсах и вовсе не благодаря дыркам на коленях. Бордовая футболка без рисунка оголяла пирсинг в пупке, поэтому, решил я, она и надела такую короткую футболку. Точно не поручусь, но все же допускаю, что блеск в ее пупке и разбудил во мне мужчину. А как долго я упрашивал Наташу продырявить пупок!

— Бред, — бросала жена и поворачивалась ко мне спиной.

Это было в те еще счастливые времена, когда в постели нас объединяло нечто большее, чем шесть часов сна. Да и не спали мы тогда шесть часов. Меня легко хватало до трех ночи и чем дальше у нас доходило дело, тем уверенней я входил в роль хозяина положения. Наташин отказ от пирсинга был одним из первых звонков: вскоре ее «нет» стало скорее правилом, чем исключением, и нам уже было невыносимо смотреть друг другу в лицо, не говоря уже о более интимном общении.