Блеск в пупке — как, оказывается, нужно мало, чтобы почувствовать себя человеком, а заодно — преодолеть неприязнь к новой знакомой.

— Сергей, — протянул я ей руку.

— Аглая, — сказала она.

— Как? — переспросил я. — Серьезно, что ли?

— Можно Глаша.

— Лучше Аглая, — мотнул головой я. — Это за мой счет, — сказал я бармену, налившему ей «Кампари».

— Одним не отделаешься, — улыбнулась она и взяла бокал двумя руками.

— Тебе стоит только сказать, — сказал я, чувствуя головокружение от того, как быстро мы перешли на «ты». — Мартини? Ликер? Коктейль?

— Право определять, как меня называть, стоит дороже.

— Вот оно что, — рассмеялся я. — Может, хотя бы сядем за столик?

Мы пересели за столик, показавшийся мне самым освещенным. Когда же редкие лучи снова скрылись за тучами, оказалось, что я усадил Аглаю на то самое место, где до нее уже сидела Мария. Я не искал в этом никакой символики и совершенно не волновался: мне хотелось поскорее избавиться от физиологического груза, свалившегося на меня так же неожиданно, как стопки бумаг из распахнутых дверей архивного шкафа. Мне не давала покоя мысль, что с Аглаей у меня получится то, о чем я не решался даже просить Наташу, и не сводил с нее глаз. Мой взгляд она выдержала, а ее ответ был более чем достойным: она смотрела мне в глаза, чуть наклонив голову, и по рисунку ее губ нельзя было с уверенность сказать, что означает ее улыбка, теплоту или иронию. Да и можно ли было назвать улыбкой чуть приподнятый уголок рта?

Когда ей принесли еще «Кампари», она посмотрела в окно, и мне ее профиль и заметная горбинка на носу. Аглая обладала более чем скромными губами, а ее грудь Наташа могла принять за личное оскорбление. После ее полнокровного богатства позариться на скромные Глашины груди можно было только из очень назойливого желания досадить бывшей супруге.

Я и не думал о мести и, может быть, был неправ. Все, о чем я мог думать тогда — это маленькие груди Аглаи, тонкие губы Аглаи и маленькие камушек в пупке Аглаи. Я не сомневался: в моих руках оказался настоящий бриллиант, и я ждал мгновения, когда в моей постели он начнет переливаться всеми гранями.

— Ты разведен? — спросила Аглая, пригубив из бокала.

Показав ей правую ладонь, я растопырил пятерню и даже пошевелил четвертым пальцем, этого недавнего узника золотого кольца.

— Ты тоже? — спросил я, пытаясь определить, сколько ей лет.

Двадцать два? Двадцать пять?

— До этого далеко, — улыбнулась она. — Для начала надо выйти замуж.

— Если откровенно, с тобой мне меньше всего хочется говорить о браке. Ты не побоялась бы поехать со мной? — спросил я и залпом выпил.

Это была вторая стопка. Темп нашего разговора, пусть и неспешный, явно опережал темпы выпивки. Подняв руку, я щелкнул пальцами, и Костя отозвался молчаливым кивком. Через минуту Аглае принесли еще «Кампари», мне водки, а между нами появилась ваза с фруктами.

— Я совсем не хочу есть, — кивнула она на фрукты.

— Так что? — настаивал я, чувствуя, как от водки у меня приятно отнимаются ноги. — Не побоялась бы?

Она пристально посмотрела на меня, и по ее взгляду было видно — она поняла, что я пьянею.

— Обычно так спрашивают мужчины, которые сами дрейфят, — сказала Аглая.

— Тебе не везло на смелых мужчин? — удивился и взял с корзины дольку апельсина.

— Может, сегодня повезет? — сказала она и стала рыться в сумочке.

Я только сейчас ее заметил — небольшую черную сумку с бордовой, как ее фуболка, изнанкой. Достав помаду и зеркальце, Аглая стала подводить губы. Мое присутствие ее ничуть не смущало.

— Так что, ковбой? — спросила она, бросив косметические принадлежности в сумку и взвизгнув «молнией».

— Ну хорошо, — сказал я. — Только ехать никуда не надо.

— Ты в баре живешь? — ткнула она пальцем куда-то вниз, и я вспомнил фильм Тарантино о войне, тот самый, где этот слабак-француз прятал евреев в подвале. Тот киносеанс был, кажется, нашим последним с Наташей выходом в свет.

— Если бы в баре, — притворно вздохнул я, но Аглая даже не улыбнулась.

От «Флибустьера» до подъезда моего дома мы бежали около пяти минут, при этом таким длинным этот путь мне еще никогда не казался. Я изнывал от страсти, нам грозило предгрозовое небо и даже казалось, что воздух перед бурей и вожделение имеют одинаковый запах. Запах мерещился мне на каждом шагу, я вдыхал его, и он разливался по моим венам.

Первый раз я кончил прямо на простыню. Аглая, конечно, почувствовала, что меня вот-вот прорвет и оборвала нашу связь за мгновение до двух моих длинных струй, за которыми из меня полезло и вовсе какое-то желе. Мне стало неловко. Я решил, что Аглая поймет, как долго я воздерживался и мне почему-то не хотелось, чтобы она возомнила себя спасительницей. Она же и виду не подала, а может и в самом деле не была знакома с подобной особенностью; в конце концов, у разных мужчин это происходит по разному, разве не так?