Корабельные плотники закончили обшивку, и в небо уперлись высокие мачты, которые закрепили в килях. Вокруг мачт начали настилать палубы. Над палубами выросли высокий полубак на носу и еще более высокий ют на корме [275] , достаточно мощные, чтобы послужить последним редутом, если корабли возьмут на абордаж. Рулевые весла устанавливали на длинных стойках и крепили к корме, а к верхушкам стоек присоединяли тяжелые деревянные румпели. К бакам крепили бушприты, которые игриво задирались в небо – точь-в-точь рога единорога, – чтобы послужить дополнительными мачтами. На почетном месте на носу установили резные фигуры святых покровителей кораблей, и началась оснастка.

Вереницы рабочих закатывали по крутым сходням тачки с камнями, которые для балласта сбрасывали в трюмы. Канатчики прикатывали огромные деревянные бобины, на которых были намотаны перлини и такелаж из витой пеньки, а изготовители парусов несли огромные стопы холстины. К кормам крепили чугунные якоря, а в трюмы закладывали необходимые детали на случай починки корабля. Снаружи корпус покрывали черным составом на основе смолы, чтобы предохранить его от гниения. Ниже ватерлинии щели в обшивке конопатили паклей из нитей пеньки и старых просмоленных канатов, чтобы сделать обшивку водонепроницаемой. Потом днища покрыли вонючей смесью дегтя с жиром, чтобы отвадить ракушечник, налипающий на корпусы кораблей и замедляющий их ход, равно как и тропических червей, превращавших их в сито. Тем временем бригады рабочих поднимали лебедками на борт крупные орудия, стволы которых были изготовлены из кованых и скрученных железных прутьев, которые укрепили стальными обручами. На каждом корабле установили по двадцать таких пушек. Одни – тяжелые бомбарды – были привязаны канатами к деревянным ложам, другие – более легкие (хотя даже самые легкие среди них весили сотни фунтов) мелкокалиберные фальконеты – установили прямо на раздвоенных подставках или железных вертлюгах. Пушки появились на отправлявшихся в Африку португальских каравеллах еще в середине столетия, и корпусы кораблей усиливали как раз для того, чтобы они могли нести более крупные бомбарды, но внимательный наблюдатель, возможно, задумался бы, почему у этих двух вооружение гораздо серьезнее, чем у прочих кораблей.

Облаченная в черное фигура наблюдала за каждым шагом рабочих. По приказу короля Жуана Бартоломео Диаш руководил строительством двух новых судов. Он отказался от каравелл, которые, как он убедился на горьком опыте, были слишком малыми для удобств плавания (они теперь измерялись не месяцами, а годами), а также слишком легкими и низко сидящими, чтобы перенести бурные шторма Южной Атлантики. В своих чертежах и планах он исходил из конструкции универсальных купеческих судов, форма которых возникла из сочетания традиций судостроения Северной Европы и Средиземноморья. Новые корабли несли квадратные паруса на грот– и фок-мачтах, а на бизани ставился единственный латинский – треугольный – парус. Эти корабли были медлительнее, тяжелее и хуже шли галсом против ветра, чем каравеллы, но были просторнее, устойчивее и безопаснее. Диаш намеренно сохранил их компактность: они были водоизмещением 100 или 120 тонн, то есть всего лишь вдвое больше каравеллы, а значит, могли идти в мелких прибрежных водах и входить в глубокие реки. И все равно никак нельзя было скрыть тот факт, что на кораблях, предназначавшихся для перевозки крупных и недорогих грузов вдоль берегов Европы, собираются совершить крайне опасное путешествие.

С самого начала Жуан планировал, что оба судна поплывут в Индию, но ему не суждено было увидеть, как они покидают Лиссабон [276] .

25 октября 1495 года король скончался от продолжительной болезни, которую одни приписывали горю по утрате сына, а другие – регулярным дозам яда. Поцеловав распятие, покаявшись за свой бурный нрав и приказывая не величать его более королем, – «ибо я лишь сосуд земли и червей» [277] , – он умер в мучениях в возрасте сорока лет. На трон взошел его кузен и шурин [278] Мануэл.

Король Мануэл I рос при дворе, сама атмосфера которого плодила бесконечные заговоры. В ходе войн с непокорной знатью Жуан собственноручно убил старшего брата Мануэла и приказал убить его зятя [279] . От самого Мануэла Жуан решительно отмахнулся как от бесхребетного и никчемного человека и наследником его провозгласил, лишь когда ему не удалось узаконить своего внебрачного сына Жорже. Молодой король был человеком тщеславным и капризным: он так любил новые наряды, что в его обноски одевалась половина двора, и настолько страшился соперников, что за время его долгого правления национальная ассамблея собиралась всего три раза. Как и многие тщеславные люди, во всем, кроме нарядов, он был благочестивым до аскетизма: пил только воду и чурался еды, сваренной в масле или им приправленной. Его быстро прозвали Счастливым, как за маловероятный путь к трону, так и потому, что к власти он пришел в поворотный момент в развитии великого предприятия, зачатого его предшественниками. Тем не менее, подобно этим королям и принцам, глубоко религиозный Мануэл оставил заметный след в истории. На смену почти современному мировоззрению Жуана пришло иное, по сути своей средневековое, и теперь не трезвый расчет, а вера погонит португальские корабли в самое сердце исламского мира.

У двадцатишестилетнего короля не было супруги, и вскоре после его восшествия на трон Фердинанд и Изабелла предложили ему свою дочь. Невестой оказалась та самая Изабелла Астурийская, которая была замужем за сыном Жуана II и племянником Мануэла – Афонсу. По смерти Афонсу убитая горем Изабелла вдовой вернулась домой в Кастилию. Что ее толкают в объятия дяди возлюбленного было поистине омерзительной перспективой, и за послушание она назначила ряд условий. Брак, как сообщили Мануэлу, состоится только в том случае, если он последует примеру ее родителей и изгонит из своего королевства всех и каждого из евреев, которые откажутся обратиться в христианство. Король Мануэл вынашивал династические планы относительно соседнего королевства, и чувства к невесте вспыхнули с отчаянной силой, когда по пути на свадьбу сестры умер в возрасте девятнадцати лет единственный сын католических монархов. Внезапно Мануэлу представился шанс сделаться наследником Кастилии [280] и тем самым потенциально верховным правителем всего Пиренейского полуострова.

В 1492 году десять тысяч евреев бежали из Испании в Португалию. Теперь им предстояло бежать снова.

Официально португальские евреи давно уже были согнаны в районы, известные как джудиариаш. И это были едва ли не лучшие и даже комфортные гетто в Европе: старейшее из них, в самом Лиссабоне, было расположено в лучшем квартале столицы между кварталами купцов и банкиров и гаванью – к немалому раздражению христиан, которые допускались на его территорию в дневное время, но которым приходилось делать крюк в обход его вечером и ночью. На практике же видные евреи всегда могли жить там, где пожелают. Они играли жизненно важную роль в экономике Португалии и не менее существенную роль в открытии новых земель. Энрике Мореплаватель опирался на еврейских ученых в том, что касалось навигации, картографии и математики; евреи выступали доверенными советниками при короле и, подобно сапожнику Жозе и раввину Аврааму, королевскими посланниками и лазутчиками. Однако 4 декабря 1496 года каждому еврею Португалии приказали под страхом смерти не позднее чем через десять месяцев покинуть страну [281] . К Пасхе следующего года синагоги заколотили досками, книги на иврите конфисковали, а детей оторвали из семей, чтобы воспитать в христианских домах.

В частных разговорах Мануэл был вовсе не в таком восторге от новой политики, как заявлял публично. Он прекрасно сознавал, какую утечку мозгов вызовет массовый исход, и никак не намеревался отпускать большинство своих еврейских подданных. Тем, кто предпочел изгнание, разрешалось купить место только на кораблях, назначенных королем; когда они прибывали в порт, их встречали священники и солдаты, которые старались – уговорами или угрозами – заставить креститься как можно большее число беженцев. В сентябре 1497 года большинство оставшихся согнали, привезли в Лиссабон и крестили насильно; уперлись не больше сорока человек. Мануэл объявил, что все новообращенные евреи и их потомки отныне будут называться «новыми христианами», и объявил продолжительный период амнистии, во время которого не дозволялось никаких расследований относительно того, как они исповедуют свою новую веру. Пожелания свойственников он исполнил до последней буквы, при этом полностью отбросив их дух, но эти ухищрения были порождены не веротерпимостью, а прагматизмом. Тем, кто протестовал, что насильственное обращение хуже изгнания, даже хуже смерти, он отвечал, мол, все это экзальтация, ведь тысячи душ были спасены от вечного проклятия и приведены к истинной вере. Мануэл запалил длинный фитиль, и костры религиозного очищения со временем вспыхнут и в Португалии тоже.