В том, что они вправду восстали из небытия, сомнений не было. Саруман, конечно, мог и солгать, но многое из слышанного мною прежде, еще до встречи с Радагастом, подтверждало это горестное известие. Я смертельно боялся за своих друзей в Хоббитании, хотя и не терял надежды. Ведь в конце концов Фродо должен был получить мое письмо и вполне мог оказаться в Разлоге, прежде чем Всадники доберутся до Хоббитона. Впрочем, как выяснилось потом, и страхи мои, и надежды мало чего стоили. Надеялся я на исполнительность пузатого трактирщика, а боялся хитрости Саурона. Но содержателям постоялых дворов не до каких-то там писем — им бы только барыши со своего пива подсчитывать, а могущество Темного Властелина не так велико, как это кажется с перепугу. Однако мне, пойманному в ловушку, даже в голову не приходило, что Всадники, цепные псы Саурона, сеющие ужас и смерть, могут потерпеть неудачу в охоте на хоббита из Хоббитании, если он не удерет вовремя.

— Я тебя видел! — неожиданно воскликнул Фродо. — Ты ходил под луной: туда-сюда, туда-сюда.

Гэндальф воззрился на него с недоумением.

— Ну… это был сон, — смущенно пояснил хоббит. — Я о нем и забыл, да вот сейчас, слушая тебя, вспомнил. И приснился он мне, когда я уже ушел из Хоббитании.

— Стало быть, поздновато, — хмыкнул Гэндальф и продолжил рассказ.

— Да, влип я, что и говорить, основательно. Это ж надо было мне, Гэндальфу Серому, запутаться в паутине предательства, словно мухе! Но всякая паутина, как ни хитро она сплетена, бывает, что и рвется. Поначалу — Саруман, верно, на это рассчитывал — я заподозрил в измене и Радагаста. Но, припомнив нашу встречу, его голос, как он держался, решил, что Саруман обманул и его. Ну и потом, не таков Радагаст, нет в нем ни капли коварства. Он честно выполнил поручение Сарумана, но — этого-то мой пленитель и не учел — так же честно сдержал слово, данное мне.

Вернувшись к рубежам Лихолесья, Радагаст передал мою просьбу всем своим крылатым друзьям, а перво-наперво горным орлам. Они летают повсюду, и от их зорких очей не могли укрыться ни волчьи стаи, ни сбивающиеся в шайки орки, ни рыскающие по дорогам назгулы. Прознали они и о бегстве Голлума. Новостей накопилось предостаточно, и было решено направить ко мне посланца.

И вот лунной ночью, в самом конце лета, к вершине Ортханка никем не замеченный подлетел величайший из Великих Орлов, сам Гваихир, прозванный Владыкой Ветров. Мы переговорили, и он, по моей просьбе, улетая из Айсенгарда, прихватил меня с собой. Когда Сарумановы волки и орки подняли тревогу, мы были уже далеко.

«Долго ли ты сможешь меня нести?» — спросил я орла.

«Могу-то долго, — отвечал он. — Но меня просили разносить вести, а не беглых волшебников».

«Значит, мне нужен конь, и очень резвый. Пожалуй, у меня никогда не было такой нужды в скорости, как сейчас».

«Могу отнести тебя в Эдорас, в Золотой Чертог роханского правителя, — предложил орел. — Это недалеко».

Ничего удачнее и придумать было нельзя. Славу и богатство Рохана составляют именно кони, равных которым не сыскать во всех людских владениях Средиземья. Однако мне, уже раз попавшему в западню, поневоле приходилось опасаться предательства.

«Как по-твоему, — поинтересовался я, — можно ли нынче доверять рохирримам?»

«Я слыхал, что они платят дань Мордору, посылая туда коней, — отозвался орел. — Но власть Темной Башни на них пока не распространилась. Хотя, если, как ты говоришь, ко Злу уже обратился и Саруман, Рохану недолго оставаться свободным».

На рассвете я уже был в Эдорасе. Гваихир доставил меня туда быстро, а вот мой рассказ что-то затянулся: далее постараюсь быть краток. Владыка Ветров не ошибся, зло, коему предался Саруман, успело пустить корни и в Золотом Чертоге. Король не захотел внять моим предостережениям и повелел покинуть его страну: хорошо еще, что позволил выбрать коня. Так я и поступил, и выбор мой не порадовал властителя рохирримов, ибо он пал на лучшего скакуна во всем королевстве, которое они именуют Маркой.

— В таком случае это воистину несравненный скакун, — заметил Арагорн. — Но мне горько слышать о том, что благородные роханские кони оказываются под седлом у прислужников Саурона. Когда я посещал Марку, рохирримы никому дани не платили.

— Готов поклясться, что и сейчас не платят! — уверенно заявил Боромир. — А все эти слухи распускает Враг, чтобы посеять среди людей страх и недоверие. Мне ли не знать рохирримов? Разве не Гондор уступил им в древности земли, где они основали свою державу? Отважные конники Рохана всегда были и остаются вернейшими нашими союзниками!

— Тень Мордора расползается по окрестным землям, — возразил Арагорн. — Вот и Саруман изменил, а он ближайший сосед Марки, и там его чтут. Можешь ли ты знать, что будет с Роханом ко времени твоего возвращения?

— Что бы ни было, но рохирримы не станут отдавать в рабство коней даже ради спасения своих жизней. Кони для них не слуги, а друзья, почти кровные родичи. Это ведь не простые кони, их предки пришли с лугов Севера, на которые никогда не падала Тень.

— В этом ты прав, — согласился Гэндальф. — Славен их род, а конь, выбранный мною, не уступит своим вольным прародителям, видевшим зарю мира. Куда до него черным скакунам назгулов! Усталость ему неведома, а резвостью он не уступит и урагану. Днем, на скаку, он подобен серебристой молнии, а ночью — проносящейся тени, за ним не уследить глазом. Дивно легка его поступь. Имя ему Светозар: прежде он не знал узды, но я сумел с ним поладить. Представьте себе, когда Фродо добрался до Курганов, я уже пересек границу Хоббитании, а ведь в путь мы пустились одновременно: они из Хоббитона, я из Эдораса.

Я летел как ветер, но впереди меня летел страх. Чем дальше на север, тем чаще доводилось слышать о Всадниках. День за днем я неуклонно нагонял их, но они все еще оставались впереди. К тому же и разделились: одни пробрались в Хоббитанию с юга, а другие остались караулить восточные рубежи.

К моему прибытию в Хоббитон Фродо уже там не было. Я бросился с расспросами к Старбеню Гужни, но мало чего добился. Говорил-то он охотно, но все больше о новых хозяевах усадьбы — и тем они ему плохи, и этим… Заладил одно: в его, дескать, годы никаких перемен не надобно, особливо ежели они к худшему. К самому что ни на есть худшему.