«Ах да, Радагаст! — Саруман откровенно расхохотался. — Радагаст Карий, Владыка птах и козявок! Радагаст Простак! Радагаст Глупец! Впрочем, ему достало ума сыграть отведенную роль, а большего от него и не требовалось. Ты явился сюда, Гэндальф Серый, пора тебе отдохнуть от странствий. Так решил я — Саруман Мудрый, Саруман — Созидатель Колец, Саруман Многоцветный!»

Только теперь я заметил, что казавшееся мне белоснежным одеяние мага в действительности переливалось всеми мыслимыми цветами и оттенками. Когда он двигался, так просто в глазах рябило.

«По мне, так белый цвет лучше», — сказал я.

«Белый хорош, — усмехнулся Саруман, — но только для начала. Белую ткань можно окрасить, белый лист — испещрить любыми письменами, да и сам цвет, тебе ли того не знать, может быть разложен».

«Тогда он перестанет быть белым, — возразил я. — А о том, кто тщится постичь целое, разлагая его на составные части, скажу одно — он сошел с тропы мудрости».

«Оставь свои поучения для тех недоумков, которых ты считаешь друзьями, — оборвал меня Саруман. — Я как-нибудь обойдусь без наставлений, а тебя пригласил лишь для того, чтобы по доброте своей предоставить тебе возможность сделать правильный выбор».

Тут он поднялся и произнес целую речь, причем, я уверен, подготовленную заранее.

«Древние Дни миновали, Гэндальф, Средние — уже на исходе, еще немного, и они сменятся Новыми. Время эльфов прошло, их место в Средиземье займут люди, управлять которыми предначертано нам. Но смертные не ведают, в чем их истинное благо и счастье, а дабы наставить их на путь истинный, нам, Мудрым, необходима полная, безграничная власть. — Саруман подался вперед, и голос его зазвучал вкрадчиво. — Послушай меня, Гэндальф, мой старый друг и помощник. Я сказал „нам“, ибо и ты окажешься среди властвующих, если последуешь моему совету. Новая, могучая сила уже поднимается. Прежние союзы против нее ничто: нечего надеяться ни на эльфов, ни на уже почти вымерших потомков нуменорцев. Вот и выходит, что у тебя… я хотел сказать, у нас — нет иного выбора, кроме как поддержать эту силу. Вот в чем мудрость, Гэндальф. Вот в чем единственная надежда. Победа новой силы не за горами, и всех, кто присоединится к ней вовремя, ожидает щедрая награда. А там, со временем, проявив подобающее Мудрым терпение, мы непременно сумеем прибрать ее к рукам. Конечно, до поры, может быть, долго, нам придется таить свои помыслы, но что с того? Положим, установление нового порядка будет сопряжено с жестокостью. Сие достойно сожаления, но разве преходящее зло не искупается сполна конечной целью — торжеством Знания, Власти и Всеобщего Лада? Всем тем, чего мы тщетно пытались достичь, ошибочно полагаясь на ложных друзей, ленивых и слабых, которые больше мешали, чем помогали! Наши стремления останутся прежними, мы лишь прибегнем к иным, более совершенным средствам».

«Саруман! — оборвал я его разглагольствования. — Ты вроде бы толкуешь о чем-то „новом“, но подобные речи я слышал не раз. Прислужники Мордора смущают ими умы тех, кто недальновиден и легковерен, но… Не могу поверить, неужели ты пригласил меня лишь для того, чтобы утомлять мой слух лживыми посулами Врага?»

Саруман задумался, пригляделся ко мне, а потом сказал:

«Вижу, мои слова тебя не убедили. Жаль… но ведь это не единственный путь. Можно попытаться найти другой».

Он придвинулся, положил длинную руку мне на плечо и перешел на шепот.

«Почему бы и нет, Гэндальф? Есть ведь Кольцо Всевластья, не так ли? Достаточно завладеть им, и мы сами станем Силой, превыше всякой иной. Да, я лишь испытывал тебя, а на самом деле пригласил именно по этой причине. У меня повсюду глаза и уши, так что мне известно — ты знаешь, где оно находится! Ведь знаешь, да? Иначе с чего бы это назгулы носились по всему Средиземью, разыскивая этот никчемный Удел? Да и ты, зачем тебе сдалось это захолустье?»

При этих словах его глаза вспыхнули такой алчностью, что я невольно отшатнулся.

«Саруман, тебе, так же как и мне, ведомо, что у Кольца может быть только один Властелин. Так что оставь свое „мы“: оно здесь не к месту. И знай, я не только не отдам тебе Кольцо, но теперь, когда понял, что у тебя на уме, даже и словом о нем не обмолвлюсь. Ты был главой Белого Совета, но, похоже, мудрость тебя покинула. Мне был предложен выбор, а состоит он в том, чтобы подчиниться либо тебе, либо Саурону. Так вот, меня не устраивает ни то, ни другое. Есть у тебя другие предложения?»

Саруман посмотрел на меня с холодной угрозой.

«Да, — покачал он головой. — Признаться, я и не ожидал, что ты даже ради собственного блага проявишь хоть крупицу благоразумия. Просто хотел предоставить тебе такую возможность и тем самым избавить тебя от многих неприятностей. Но ты упорствуешь, значит, до поры останешься здесь».

«До какой же это поры?» — полюбопытствовал я.

«Пока не откроешь мне, где Кольцо. Думаю, я найду способ развязать тебе язык. А может, и не придется: вдруг оно отыщется вопреки твоему упрямству. Тогда у меня найдется время подумать, как достойно вознаградить Гэндальфа Серого за дерзость и несговорчивость».

«Надумать-то ты много надумаешь, но вот сумеешь ли исполнить?» — сказал я, но Саруман лишь рассмеялся мне в лицо: мы оба знали, что слова мои пусты.

Меня отвели на самую вершину Ортханка, на смотровую площадку, откуда Саруман обыкновенно наблюдал за звездами. Подняться туда можно было лишь по узкой винтовой лестнице из многих тысяч ступеней. С огромной высоты я окинул взглядом расстилавшуюся внизу и заключенную в каменное кольцо долину. Некогда Айсенгард представлял собой прекрасный цветущий сад, но ныне все переменилось. Всюду дымили кузницы и литейни, стучали молоты, грохотали какие-то машины. В крепости собралось немалое войско — люди, орки и волки. Видимо, Саруман еще не подчинился Мордору и собирал собственные силы. Ортханк окутывали удушливые облака гари, и я стоял словно на островке посреди клубящегося темного моря. О побеге не приходилось и помышлять. Сердце мое полнилось горечью, а тут еще и холодный ветер пронизывал до костей. Чтобы хоть как-то согреться, мне приходилось беспрерывно топтаться чуть ли не на месте — площадочка-то всего в несколько шагов, что в длину, что в поперечнике, а из головы не шли невеселые мысли о Девятерых.