– - Вы преподали нам урок, который мы не забудем и после того, как нас перестанут возить сюда.

Я не ответил. Я понял. Но понял ли он, что сейчас изменил наши цели? Когда перестанут возить, отнимая и вновь возвращая нам память, мы будем всё помнить, но не на Земле. Теперь оппоненты по гонке со временем - Внешние.

Всё это надо продумать. В другой обстановке. А здесь и сейчас я в гостях у монаха искусства.

Он будто услышал. Спросил:

– - Хочешь знать, почему я "монах"? Посмотри над кроватью.

На стенке у самой подушки ("монах" был из тех кто дремал прямо в студии), чтоб отвернувшись уткнуться в неё, была надпись:

Когда нацисты пришли за коммунистами, я оставался безмолвным. Я не был коммунистом.

Когда они сажали социал-демократов, я промолчал. Я не был социал-демократом.

Когда они пришли за членами профсоюза, я не стал протестовать. Я не был членом профсоюза.

Когда они пришли за евреями, я не возмутился. Я не был евреем.

Когда они пришли за мной, не осталось никого, кто бы выступил против.

Мартин Нимёллер, один из "отцов" пацифизма. Священник.

– - Трудно быть пацифистом, когда все готовят войну?
– спросил я, - Преследовали?

– - И да, и нет. Скажем так, объявили бойкот, а не охоту. Узнав о бойкоте, я взял и ушёл, ведь отшельник и сам не желает общаться. Можно сказать, что я принял обет: вечный бойкот, кто меня бойкотировал. С теми кто "воздержался" - дружу... во Внешнем дружу и с ещё одним парнем, ведь там я не помню, что он бойкотировал.

Взгляд возвращался к картине: похоже, что я пропустил нечто важное... Ракурс! Художник увидел их спереди: он обернулся, идя в боевом охранении. Правильно, только ему Капитан мог доверить разведку: "монах" был не менее воином, чем Капитан.

Удивляться не стоит: пожалуй, самый надёжный пацифист - это воин, которому войны уже надоели. Насколько я знал о "монахе", он был офицером. Хорошим. Даже знаменитым. Когда он ушёл, уединился, у него появилось время. На картины. Те, кто приходил к отшельнику - с приказом вернуться, просить ли прощения - видели их, и, как я, попадали под власть их божественных красок.

Иначе и быть не могло, ведь картины "монаха" написаны сердцем. Они очень разные, но неизменна та искренность, что заставляет почувствовать то же, что чувствовал автор: восторг восходящего солнца и мимолётная свежесть росинок, застенчивость милой девчушки и всё заполняющий ливень настолько прекрасны, что знаешь: "монах" их почувствовал. И лишь потом написал.

А как ярко он пишет цветы! Очень нежно, с любовью, но... редко.

– - А я так люблю один только лотос - за то, что из грязи выходит, но ею отнюдь не замаран, и, чистой рябью омытый, капризных причуд он не знает...

"Монах" сделал паузу: знаю ли я этот стих? Это Чжоу Дуньи? Разумеется знаю:

– - И запах от него чем далее, тем чище, - закончил я.

Он кивнул и ответил, как мы, на вопрос, что ещё не был задан:

– - Чем дальше от рейда, тем чище и ярче понимаешь: идти с Капитаном было бессмысленно, а не идти - бесчестно.

Мы долго ещё говорили. Мы знали, как мало успеем друг другу сказать, ведь ни я бы не смог тут остаться, ни он это бросить. Поэтому наш разговор был единственным.

Тихо стемнело, и мне, как ни грустно, пора было быть "у себя". Выходя, я опять прочитал эту фразу: на стеночке-ширме, с обеих сторон, для того кто пришёл и для тех кто уходит: "За этой стеной ничего нет. Кроме целого мира.".

"Монах" проводил меня. Стоя уже у машины, держа мою руку, внезапно спросил:

– - Как ты думаешь, что есть искусство?

Он будто бы знал, что я думал над этим. И то что я ехал сюда, уже зная ответ:

– - Искусство состоит из умения созерцать и потребности созидать. Такой человек наблюдает в обыденном то что никто не заметит, и он не способен держать эту тайну в себе.

Он задумался:

– - Знаешь... ни один искусствовед не смог бы так сформулировать.

– - Так я и не искусствовед.

– - Так кем же ты здесь отдыхаешь?

– - Я математик. Кабинетный затворник. Кстати, "затворник" - это помощник заряжающего: тот, кто затвор задвигает.

– - Постой... Математик?!

Я скромно кивнул.

– - И ты смог "осилить" учебник Ландау? И что-то в нём понял?

– - Не смог, - рассмеялся я.

Честно - не стал: после "Лекций по физике" Фейнмана книга Ландау отнюдь не учебник. Но справочник, надо отдать ему должное, классный.

Прощание вышло каким-то обыденным, даже без грусти: он просто махнул мне рукой, а я просто моргнул ему фарами. Вскоре я ехал по ровной асфальтовой трассе, внезапно и резко ворвавшейся в город.