Увлеченный анализом социальных страт, а иногда, асоциальных групп, Агзамов не заметил, что в глубине зала сидела одинокая женщина в темных очках с черными, волнистыми волосами, одетая очень элегантно и стильно. Казалось, она кого-то ждала или за кем-то следила, а может, пребывала в задумчивости. Мало ли таких женщин, деликатно снимающихся или, наоборот, снимающих молодых, придурковатых альфонсов?

Вдруг пошло какое-то шевеление, откуда-то появился метрдотель. В зал сначала вошли два плотных высоких парня абсолютно бесцветной, промокашечной внешности. Окинув тренированным глазом зал, они исчезли и немного погодя вновь вошли вместе с представительной делегацией явно «випповского» уровня. У Агзамова глаза так и вспыхнули, из вошедших почти все ему были знакомы. Во главе вошедших был бывший издатель, ставший недавно сенатором. Это был высокий бледнолицый казах с залысинами и рыжеватой шкиперской бородкой на энергично выпяченном подбородке. Его широкие, чуть раскосые глаза излучали бодрость и оптимизм, намекая на то, что пусть бог его и не наделил интеллектом, зато наградил железной, непреклонной волей. Широким жестом пригласив всех в зал, он с достоинством последовал к «випповскому» кабинету. За ним шел, как ни в чем не бывало, Гадиков, «лепший» друг Агзамова, идя к которому он так пострадал в подземном переходе. Затем шли две-три записных министерских блудниц в сопровождении всякой астанинской челяди и замыкал шествие, (кто бы мог подумать!), старый соратник Агзамова Махди Жумин, изрядно полысевший старик лет семидесяти с внешностью угрюмой обезъяны-неудачницы. Несмотря на громкое имя Махди, т. е. мессия, посланник божий, он действительно был неудачником, который когда-то еле защитил кандидатскую, да так и застрял в каком-то институте народного творчества. Если бы не Агзамыч, он, наверное, давно бы откинул копыта, но потомок степных миссионеров не мог позволить товарищу остаться в беде и совал его во всякие комиссии, правления и прорывные проекты, которые Махди неизменно заваливал. Но Агзамыч совал его вновь и вновь, познакомил его со всякими министрами и депутатами, так что если Махди и был чьим-то посланником, то только Агзамова. Поэтому не удивительно, что увидев Жумина, он отпросился на минутку у новоявленных знакомых и, выйдя из-за стола зашагал в сторону «випповских» персон. Честно говоря, он думал, что они его тут же заметят и пригласят с собой. Однако никто не обращал на него внимания. Весело переговариваясь, они продолжали свое державное шествие. Тогда, подойдя как можно ближе, Агзамов стал гипнотизировать Жумина, уверенный, что уж этот-то прибежит немедленно. Не тут-то было, Жумин остановившись на полпути с каким-то молодым сухощавым чиновником в очках, брызгая слюной, что-то ему втолковывал. Агзамов не выдержал, и вежливо тронул Жумина за плечо. Тот сердито повернулся к нему и сказал:

– Не мешайте, товарищ, я тут с человеком разговариваю!

– А я, что, не человек, – улыбнулся Агзамыч, все еще надеясь на свое неотразимое обаяние.

Но Жумин, махнув на него рукой, пошел под руку с чиновником. Тогда Агзамов забежал вперед и выпалил с досадой:

– Да что ты, в самом деле, я же Агзам, неужели меня так трудно узнать?

– Агзам? Какой Агзам?

– Господи ж, боже ты мой! – чуть не упал от возмущения Агзамов. – Что, у тебя так много Агзамов. Это же я, старый ты остолоп, тащил тебя всю жизнь. Я, Агзамов, сын Агзамова.

– Да, такого я знаю, – подтвердил Жумин. – Но он вчера уехал в командировку.

– Но я же стою перед тобой!

– Этого не может быть!

– Но почему?

– Пусть приедет Агзамов и удостоверит, что ты это ты!

– Что за чушь ты несешь? Ведь если приедет Агзамов, окажется, что я – это не я!

Жумин оторопело глядя на Агзамова, не знал, что сказать. Потом бросился за чиновником, приближающимся уже к вип-кабинету. Сквозь туман в мозгу до Агзамова четко долетело:

– Да пошел ты в жопу!

Агзамов стоял как оплеванный. Жумин был последний ниточкой, связывавшей его с собою прежним. Ниточка оказалась весьма призрачной, если не сказать гнилой. Теперь Агзамова ничего не связывало с прошлым, а как заново начать свое настоящее, он не знал. Получалось так, что его теперь нигде нет – ни в прошлом, ни в настоящем. Человеку-невидимке и то было легче, он все-таки, пусть и, став как бы бестелесным, жил в реальном времени. Агзамов же, обладая вполне зримой телесностью, катастрофически выпал из времени. Возможно, правы индуистские мыслители, предполагавшие, что над человеком есть аура, и когда она пропадает, вместе с ней исчезает и человек. А иначе, как объяснить, что его – живого и здорового, с породистой внешностью степного аристократа, никто не узнает и никто не желает с ним знаться? Вообще-то, не совсем так, с ним не хотят знаться, когда он называет себя, свое имя, фамилию, но стоит ему забыть об этом, все общаются с ним, как с нормальным. И как бы в подтверждение этого к нему подбежала Манька и, приобняв, жарко зашептала на ухо:

– Слушай, папик, надо рассчитаться. А потом поедем к Такеше.

Что было делать Агзамову, перспектива остаться в полном одиночестве ему совсем не улыбалась.

Немного погодя рассчитавшись с официантом, они ехали к Такену.

Мастерская Такена находилась в «Атакенте». Въехав через ворота, они повернули направо, проехали немного по аллейке, и слева увидели шлагбаум, перегораживающий тротуар. Такен вышел, рассчитался с таксистом и повел их к себе, в темноту. Вскоре, войдя во двор через калитку, они поднимались по винтовой лестнице в длинный домик-башенку. На втором этаже их встретил светлый русский парень с оттопыренными ушами и провел в мастерскую. Агзамов вошел и опешил – небольшая комната на 20–30 квадратных метров была уставлена сетчатыми полыми железными конструкциями с непредсказумо-сложными спиралевидными извивами. «Прямо иллюстрация к диалектике Гегеля!» – подумал Агзамов.

– Это мои опыты с пространством и временем, – счел нужным пояснить Такен.

– А это? – недоуменно спросил Агзамов.

В воздухе, казалось, без всякой опоры, напоминая полусидящих людей, висели как бы две изогнутые ленты. Несмотря на узкую полоску пустоты между ними, они были строго параллельны друг другу. Концы ленты соединялись так, что напоминали символ бесконечности.

– А, это лента Мёбиуса, – приветливо пояснил Такен.

Агзамов что-то смутно помнил про эту ленту, но настолько смутно, что бесполезно было напрягать память. Такен, как будто угадав это, поднес к нему альбом.

– Это знаменитый рисунок Эшера. Видите: по замкнутой, изогнутой вдоль ленте и с той, и с другой стороны, двигаясь в одном и том же направлении, ползут муравьи. А происходит это благодаря кривизне пространства.

«Но зачем его искривлять?» – подумал Агзамов.

– На самом деле, нет ни жизни, ни смерти, есть только кажимость истины. Вспомните Парменида: «Бытие есть, небытия нет». Все дуальности – кажимость. Мое творчество – разоблачение этой кажимости, – вдохновенно продолжал Такен.

Агзамов из философов знал только Гегеля и Маркса. Истина, достигнутая ценой искривления пространства, его не интересовала. Подавляя зевоту, Агзамыч заозирался по сторонам. Комнатка вся была загромождена сетевидными железными конструкциями, они даже с потолка свисали, по углам стояли макеты зданий и улиц, тут и там виднелись муляжи и скульптурки.

Внимание Агзамова привлекло что-то вроде бюста, но какого-то очень странного свойства, если не сказать больше. Подойдя ближе, он увидел совершенно лысую голову, над которой висели ее волосы, но как-то частями – надо лбом небольшой чуб, а над затылком две затянутые в узел косы, лицо же с раскосыми глазами и губами, как бы полумесяцем растянутыми в улыбке, поражало гримасой самодовольного лукавства, мол, знай наших, мы такое можем загнуть, вам и не снилось!