– Такеша, я не могу сдержаться! А ну, пойдем со мной.

Манька обняв за шею Такена, потащила к двери. Такен попытался было вырваться, но она была выше него и вскоре они исчезли за дверьми. В это время позвонили бодрячку по мобильнику, он вышел в коридор поговорить, да так и не вернулся. Видимо, его позвали куда-то.

Агзамов оставшись один, постоял еще некоторое время возле прозрачно-бесстыдного шедевра, зачем-то сунул палец в полость фаллоса или вагины и прошел потом к зеркалам, которые его давно заинтересовали. Одно зеркало было обычное, другое – вогнутое. Но лучше бы он к ним не подходил. Как бы он ни вставал на цыпочки, какие бы потом не корчил рожи, он не отражался ни в одном из них! «Так, значит, я действительно исчез? Достиг нирваны? Саморазрушился? Но ведь – вот же я стою, вот у меня руки, ноги». Агзамов высунул язык. Все было напрасно. В зеркале ничего не отразилось. Тогда он плюнул в зеркало. Плевок тоже бесследно исчез. Боже мой? Что происходит? Чего же я лишился – души или плоти? Или они на самом деле одно и я лишился всего сразу?

Дверь тихо открылась, и, обнявшись, вошли Такен и Маша, счастливые, умиротворенные.

Глядя с упоением на повернувшегося к ним Агзамова, Такен сказал:

– Поздравь меня, друг, я женюсь на ней! А со своей я развожусь. Я, наконец-то, все решил!

Но тут Маша-Манька-Обманка разжала объятия и отпрянула от Такена.

– С какой стати, Такеша! Я же не давала согласия! Я отдалася тебе, но это не значит, что я буду твоей женой! Я отдамся еще десяткам других!

– Да пожалуйста! Но будь моей женой!

– Быть женой для меня презренно! Быть женой – это то, что убило женщину в женщине! Быть женой – это значит стать рабыней одного мужчины. Это значит – запереть на кухне все свои влечения и страсти! Это значит, что ты не можешь быть язычницей и вакханкой, что ты не можешь отдаться тому, кому захочешь! Это значит – навеки лишить себя выбора! И что взамен всему этому? Только штамп в паспорте и лицемерное уважение общества, и сплошное лицемерие с мужем, когда ты ему изменяешь, и когда он изменяет тебе? Нет, я не могу так лгать – ни себе, ни обществу!

Такен:

– Но ты не можешь так просто покинуть меня, после того, что было? А было ведь потрясающе!

– Поэтому я и покидаю тебя! Потрясающее не повторяется! Эй, рохля, пошли! – и она, подхватив за руку Агзамыча, оттолкнула Такена, пробежала с Агзамычем сквозь дверной проем, и они помчались вниз по лестнице.

Вмиг оказавшись на улице, они лихорадочно открыли калитку и вскоре ловили такси.

– Почему ты с ним так поступила? – спросил на улице Агзамыч, – еле переводя дух.

– Я не говорила ему, что буду его женой. Он талантливый человек, но как мужик – самый элементарный. Он бы запер меня и выбросил ключ.

– Как сказала Дебора из «Однажды в Америке»?

– Какая разница? Мы – одно онтологическое тело.

Тут подъехала иномарка, и они побежали к дверце машины.

– Куда едем-то? – обернулся к Маше Агзамыч.

– Да есть у меня одни хухрики… Подкармливаю их иногда.

– Саина-Жубанова, – сказала она, наклонившись к дверце.

– Знаешь, есть такая порода людей, – сказала она, когда они уселись в машину и поехали, – несвоевременные, ну, пасынки какие-то, или незаконнорожденные (как будто детей зачинает закон, а не фаллос!), вечно не к месту, ни к селу, ни к городу, но вечно в движении и размышлениях. Это началось еще с Сократа. Мы ж его вечно видим на чужих пирах, а в собственном доме не видим. Так и у меня есть два дружка, один – поэт, другой – философ, которые забили на этот мир широко и окончательно. Поэт какое-то время делал успешную карьеру, работал на телевидении, издал свои переводы «Битлз» и «Пинк Флойда», поехал в Москву, думал, произведет там фурор, но никто даже и бровью не повел. Все ниши были заняты. Пришлось ему вернуться в Алма-Ату, но и здесь уже все ниши были забиты. Ведь талант у нас ценится не по номиналу, а по количеству и, главное, качеству связей. А с философом случилось так, что он вообще появился раньше времени, люди еще барахтались в марксизме, а его потянуло к постмодерну, о котором тогда еще и в России не знали. Представляешь, он написал диссертацию о хайдеггеровском понимании истины, а его зарубили на том основании, что ему некому оппонировать. – Слушай, сказала она таксисту, – останови возле магазина, я пойду, затарюсь.

Взяв у Агзамыча деньги, она пошла в магазин и вскоре вернулась с двумя пакетами, полными продуктов.

«Опять везет в какой-то шлакушник», – подумал Агзамов. Но то, что он увидел, поднявшись на четвертый этаж, превзошло все его ожидания. На звонок Маши дверь открыл какой-то казах с зелеными пьяненькими глазами и кривой ухмылкой, почему-то показавшейся Агзамову знакомой. И только увидев за ним русского гиганта, Агзамыч признал старых знакомцев из милицейского КПЗ. Но, приглядевшись, Агзамыч удивился еще больше – его старые знакомцы были одеты чуть ли не с иголочки. Гигант был во фраке, а книгочей – в сюртуке и даже чисто выбрит, и даже шрам, казалось, не так выделялся, скорее похожий на довольную кривую ухмылку.

– Машка! Откуда тебя занесло? – обрадовался гигант.

– Игоречек! А я к тебе с гостем и с харчами.

Маша зашла сама и затащила за собой Агзамыча.

– Вообще-то это моя квартира, – проронил книгочей, отступая.

– Ну, значит, и тебя обслужим, – многообещающе заявила Маша. – Слушай, – повернулась она к Игорю. – Никак вы на банкет идете или собрались читать свою Нобелевскую лекцию, но я вас впервые вижу в полном параде. По какому поводу вы так намарафетились?