Пирогов еще раз поблагодарил за подробную консультацию, спрятал в карман список книг, составленный библиотекарем, пообещал в ближайшие дни ответить, какие книги отошли ему в наследство от Ударцева и нет ли среди них тех, чья судьба беспокоит се.

— И последнее, если не возражаете, — сказал, немного розовея от смущения или стеснения за свою неученость, неначитанность. — Что значит гетера?

— Как вы сказали? Гетера? — Пожала плечами. — Не мое дело, но зачем вам? Если не секрет. — Улыбнулась вдруг светло.

— Совсем не секрет. Услышал, как женщину назвали гетерой, а что это такое — не знаю.

Она понимающе кивнула. Пирогову показалось даже, что она легко поняла, о ком речь.

— Давайте вместе посмотрим в словаре.

Она прекрасно знала, что скрывается под этим словом, но была в затруднении — как это объяснить вслух. Сняв с полки большую в толстом зеленом переплете книгу, она нашла нужную страницу.

— Пожалуйста, — протянула Пирогову.

«В Древней Греции: незамужняя женщина, с артистическими способностями, живущая самостоятельно, ведущая свободный образ жизни…» — прочел Корней Павлович и совсем смутился. Подумал сердито: «При чем тут Древняя Греция?» Вернул словарь, поблагодарил и выбежал на крыльцо.

Тоже мне, артисты! Погорелого театра!

В свежей почте оказалось категоричное письмо: у Лизки Ерохиной скрывается в бане подозрительный деклассированный тип, сама она ночи напролет проводит с ним… Безымянный «житель села Ржанец» напоминал, что это второй его сигнал, а Лизка продолжает вести преступную распущенную жизнь и укрывает клятого врага.

Заявитель был немного нервным, нетерпеливым, но настойчивым, как капля, что камень долбит. Упомянув, что пишет вторично, он как бы намекал о своем праве сигнализировать выше — через голову — и при этом вспомнить скорбный факт бездеятельности Ржанецкого райотдела.

Н-да-а…

Корней Павлович перечитал письмо. Разыскал в папке предыдущее. Его получил Ударцев за неделю до гибели.

Первый раз «житель села» был сдержанней, не решался на высокий стиль. Теперь же его заносило на политические оценки Лизкиного поведения и ее «хахалей». Это могло означать: либо Ерохина совсем стыд потеряла, либо… Да так оно и есть! Автора раздражает недоверчивость к нему, нерасторопность НКВД. Отсюда сердитый басок.

«Ну что ж, он прав по-своему, — подумал Пирогов. — Мы никак не отреагировали на сигнал. А человек считает, что полезное дело делает… И чем черт не шутит, может Якитов в той бане прячется».

Мысль эта показалась вполне реальной. В своей деревне для Якитова в каждом дворе — дом родной.

Пирогов снова просмотрел письма. Нет, когда писалось первое, Якитов еще служил. Хорошо ли, плохо, но тянул солдатскую лямку. Значит, другой кто-то. В бане. Да и есть ли он вообще? Почему «житель села» не называет себя? Не ищет славы? Не хочет в свидетели? Или боится? Но если боится, то не уверен и опасается ответственности за напраслину. Ерохина, видать, бабенка отчаянная. Чего доброго, глаза выцарапает…

Как бы то ни было, вертись Пирогов. На то поставлен ты, чтоб знать, у кого баньки какие. Тьфу!

Корней Павлович пересмотрел почту. На «стихе» написал: в редакцию. На мальчишечьем: дать ответ. Спор из-за поваленного забора распорядился закончить в отделе, для чего потребовал вызвать конфликтующие стороны. На некоторых сделал пометки: поблагодарить.

Пригласил Ирину Петровну.

— Составьте ответы на эти письма.

— Ответы?

— Да. Я нацарапал по парс слов на уголках, а вы, пожалуйста, чуть пошире. Пару строк. На машинке. На хорошей бумаге.

— Михаил Степанович никогда не делал этого.

— Видимо, не успел… С этими письмами, — протянул сразу несколько, — познакомьте Ткачук, Пестову, Игушеву. Пусть сегодня же побывают на местах… Некрасиво получается.

— Понятно. А те? — Она глазами показала на лежащие особняком письма «жителя села».

— Сам займусь.

Неизвестный автор советовал заглянуть к Лизке вечерком. С наступлением темноты. Рабочий день подходил к концу, но до темна оставалось часа три. Корней Павлович пригласил дежурную.

Вошла Анна Саблина, девушка среднего роста, крепкого крестьянского сложения, круглолицая, с маленьким острым подбородком, отчего контур лица напоминал репку. Нос у нее был вскинут вверх, кончик отточен, как у птицы. Но самой большой ее приметой были глаза, круглые, немного навыкате. Они придавали лицу вид удивления и влюбленности во все, что попадало в поле их зрения.

Саблина была смешлива и шумна до озорства. Зычный голос ее, как гвоздь, проникал сквозь оштукатуренные перегородки кабинетов, и случалось, Пирогов не знал, куда уши деть, ибо Анне доставляло удовольствие взахлеб говорить о вещах, о которых и думать-то иногда неловко. Но она никогда не бывала злой или подавленной. VI статью, и энергией она напоминала вечно кипящий самовар.