Поблагодарив, Корней Павлович отправил кусочек в рот, стиснул зубами, осторожно принялся высасывать сладкий сок. Как в детстве, когда сам нарезал ломтики, закладывал в протопленную русскую печь. Давно ли было? А вот ведь забывать стал.

— Садись лейтенант. — Здоровой рукой боец дотянулся до свободного стула, придвинул ближе, образовал вроде круга.

— А не помешаю? Дело-то у вас молодое.

— А вы прямо старик. — Варвара покраснела от смелости.

— Старик не старик, а свое отрезвился.

— Не воина, мы бы тоже отрезвились, — сказал боец. Варвара махнула на него рукой: ну тебя, означал этот жест.

Пирогов сел в кружок. Положил в рот второй кусочек.

— Расскажи, как там…

— Всяко, — ответил боец. — И жарко и холодно.

— Товарищ лейтенант, Павел почти год на передовой был, — сказала Варвара. Она явно гордилась нм.

— В разведке?

— В пехоте.

— Тяжело?

— Всем несладко.

Пирогову понравился ответ. Не бравирует, не ищет сочувствия, исключительного внимания. Умный, серьезный парень.

— Немцев живых видал? Что они такое есть? Откуда у них сила такая?

— Сила самая обычная. Скорости у них… Пока мы пешочком, они на машинах, на танках обходят. А так… — Павел пожал плечами. — От девяти грамм валятся — здорово живешь. Штыка боятся… Техникой пока донимают.

— В атаку ходил?

— Приходилось всяко. Под Ельней в сентябре прошлого года бросились немцы в психическую. Целой дивизией. Отборные эсэсовцы. «Адольф Гитлер» называлась дивизия. Одно слово что значит. Ну, наши по ним тукают из винтовок, пулеметов, а они такой толпой идут и идут… Тут нас и подняли. Мы во втором эшелоне оказались… Подняли и — бегом. Психическая так психическая! Они уже к окопам подходили, тут и мы поспели… И тоже в психическую. Сошлись, как на поле Куликовом. Представляешь? Две дивизии! Двадцать тысяч, примерно!

Он замолчал, опустил голову. Видать, до сих пор картины того боя стоят в глазах. Варвара тоже сжалась, глядела испуганно.

— Потом говорили: за три километра на КП дивизии слышно было…

— Чего? — робко спросила Варвара.

— Нс знаю. Сам-то я ни черта не слышал… А что слышали на КП, того не рассказывали… Но представляю…

— Судя по тому, что ты здесь, «Адольфу Гитлеру» — капут, — предположил Пирогов.

— Полный. Но и нас осталось — батальон не наберешь.

Помолчали.

— Мне в городе рассказывал летчик один, — заговорил первым Пирогов. — В госпитале он лежал. После ранения… Ох, и чихвостил он фашистов. Сволочи, говорит. Подлецы высшей пробы… Они его подловили на светлом солдатском деле… Не помню, что вначале было, но летел парень вдоль фронта и увидел: три «мессера» одного нашего долбят. Ну, он, конечно, туда. Парень-то. Выручать кинулся. Мессеры отскочили. Вроде как испугались. А этот «свой» оказался подсадной уткой. Пристроился к парню, вроде как: веди меня домой, заблудился я… И срезал из пулеметов. В упор.

— Этого сколько хочешь, — согласился Павел. — Мы больше в открытый бой идем. Грудь нараспашку: помирать, так с музыкой… Любим мы красиво помирать. А они хитрят, на рога не лезут.

Из «кельи» на голос Пирогова выглянул Брюсов. Извинился, осторожно приблизился, облокотился на барьер. Варвара и ему протянула мешочек со свеклой: пригласила в компанию.

Разговор перекинулся на ощущения себя в бою, как они влияют на поведение бойца, на ход самого боя.

— Старички нас учили, что самый первый бой и есть самый трудный, — говорил Павел. — А оказалось… Мы ночью сменили передовую часть, до рассвета чистили, подгоняли окопы. Все молчком. Угадай, кто о чем думал и как. Лично мне страшно не было. Даже вроде бы весело. Землю рыл, как крот. Легко, будто на огороде грядку. А утром, чуть свет, они пошли. Густыми рядами. И снова не страшно. Кое-кто из наших над окопом головы не поднял. А я смотрел, и мне опять легко и весело. Будто и не война это… Дали мы им прикурить. Остановились они и ну поливать из автоматов. Что твой дождь зашуршал. А мне опять не страшно. Вижу, пули траву впереди шевелят, до нас не долетают. Ору, как пацан: ага, выкусили! А немцы уже назад пятятся. Строчат и под завесой пуль пятятся назад… Страшно потом стало. После боя. Когда увидел наших убитых. Я их, покойников, всегда боялся, а тут свои ребята. Понимаете? Не просто кто-то — свои, вместе в запасном полку подготовку проходили. И тут представилось мне черт тс что: как их черви в земле жрать станут, и страшно сделалось. Будто окаменел. Перед глазами чернота и черви… Не смерти испугался, а того, что после нее будет.

У Варвары щеки и лоб побледнели, на скулах красные пятна выступили. Она тоже представила, что будет потом, тоже испугалась кишащей темноты, будто тем, кто расстался с жизнью, все еще не безразлично это, будто всем живущим уготован другой, не такой мрачный исход.

А Пирогову было близко состояние бойца в первом бою — легкое и почти веселое, интересно и понятно, потому что тогда, стоя за лиственницей против двух револьверов, он тоже испытал азарт рискованного игрока, за тот час, пока стоял, вложил в азарт все силы и потом не мог ни двигаться, ни говорить, ни думать. Чудовищно клонило в сон.

— А у меня было, — сказал Брюсов, когда Павел замолчал и потянул из кармана кисет. — В том бою под хутором было ощущение, будто бы я у всех немцев на виду. Прячусь в воронке, а кажется, что все меня видят и только в меня стреляют.

— Потом и у меня такое началось. Но скоро прошло. И злость… Злость появилась. И на себя — за глупость, и на немцев — за то, что довели до такого состояния. Но и это прошло. Голова стала ясная. А в голове одна задачка — как его, гада, пристукнуть. А на душе тихо и мирно. Пусто вроде бы. Нс стало души.