Ну конечно ж, из арсенала, из долговременного. «Кайнокъ». «Кайнок-17». Время выпуска — семнадцатый год. Русско-американская фирма.

«Кайнокъ» в сейфе Ударцева, на чердаке у Сахарова. Целая обойма под кедром на Элек-Елани. Все из одного склада.

— Вы можете извлечь пулю?

— Ради бога. Но не будем торопиться. В свое время.

Бобков выбирает из разложенных на табурете инструментов длинную спицу — щуп. Пирогов отворачивается. Оглядывается, будто убеждается, нет ли посторонних поблизости, а на самом деле не зная куда деться, куда бежать.

— Поищем направление. — Бобков расставляет ноги для большего упора, держит щуп двумя руками — наперевес, но не бьет с маху, а осторожно направляет его в рану: да-с, да-с, да-с… Так осторожно, будто боится разбудить прикосновением спящего. Но Пирогов догадывается, живо представляет, как это должно быть больно: спицу воткнуть в голову. Мышцы лица его напрягаются, морщинят кожу у глаз и рта. — Корней Павлович, — говорит Бобков, распрямляясь и шумно выдыхая долго сдерживаемый воздух. — Вас не затруднит?

Пирогов как на ходулях подходит к нему, стараясь не вдыхать смрад, воротит нос за загородку. Краем глаза он видит блестящий упругий конец щупа, торчащий из оплывшей, растрепанной, как капустный кочан головы. Нет Михаилу покоя и после смерти. За какие грехи земные, за какие тяжкие?

— Пуля вошла за правым ухом и остановилась в области лба над левым глазом, — учительски диктует Бобков. — Если бы господь бог создал наши головы по образу чемодана, то пуля прошла бы почти по диагонали. Взгляните, в этом легко убедиться.

Корней Павлович бросает короткий взгляд на изголовье гроба. Конец спицы хищно сверкает в свете лампы-десятилинейки. Все остальное бесформенно, цвета ночи. Вдруг вспоминается школьный гербарий с бабочками на булавках с ромбовидными гнутыми шляпками. Люди и бабочки! Люди и чемоданы! В чем их различие?

Отступив на свежий воздух, он достает крупную копию схемы, сделанной тогда на склоне: жирная точка — камень, огуречик — тело, палочка — вытянутая рука. В верхней части огуречика рисует прямоугольник. Чемодан так чемодан. Это даже удобно. Он соединяет два угла прямой линией. Пунктиром продолжает вниз и вверх. Пуля прилетела почти со спины. Выходит…

Ничто пока не выходит. Поспешность нужна при ловле блох. Нельзя мотаться из крайности в крайность. Нужно не новую версию строить, а постепенно разрушать старую. Именно разрушать, и на ее месте по крохам лепить вторую. Иначе с водой выплеснешь и ребенка.

— Не понимаю, как он руку завернул.

— Можно завернуть руку, можно — голову, — отзывается Бобков. — Но тут не было ни того, ни другого. Выстрел произведен на расстоянии от десяти и больше метров.

— Помедленней, пожалуйста, — слышится Варварин голос из-за ширмы. Пирогов не различает кому он принадлежит, так велико волнение.

— Это не обязательно. И вообще, не надо писать, — говорит он. И Бобкову: — Пулю. Пулю извлекайте быстрей. Она многое объяснит. Верно говорю.

У ширмы, застыв истуканами, стояли старики-понятые. В глазах Большакова бледно светилась тоска. Где уж был он мысленно, того клещами из него не вытянешь. Бывший партизан Сидоркин бычил крутолобую голову, глядел осуждающе, даже враждебно, но тоже молчал.

Пирогов хотел пройти мимо, побыть один, покумекать над новыми подробностями дела, но переборол себя: опять нетерпячка… Тронув Большакова за рукав, он знаком показал, что просит его отойти в сторонку, Сидоркин сердито повел глазом, но тотчас, не мигая, опять уставился на Бобкова.

— Слышал, по молодости бывали вы на Пурчекле, — сказал Корней Павлович негром ко.

— Бывал, язви ее… А чо?

— Старики байку бают, что нет оттуда возврата. Кто попал на Пурчеклу, считай, на тот свет попал.

— Брехня. Резвого жеребца и волк не берет.

— Резвого! Значит, все-таки что-то есть?

— Места там мозглявые. Гнус и камень. Кругом чернь лешачья. А потом — лысо. Как шапка, снутри если смотреть.

— Сейчас бы дорогу нашли туда?

— Давно было дело. Но, кажись, нашел бы. От Муртайки…

— От Горелого кедра?

— Верно. А ты никак туда метишь?

Пирогову вопрос этот лишним показался. Чтоб не отвечать, он снова потянул за собой старика. У стола Ирины Петровны серел в темноте мешок. Не мешок, а сумка брезентовая. С ремнем для переноски через плечо. Корней Павлович вынул из нее фигурку Будды, найденную у Сахарова. Поставил сбоку от лампы. На белые листки протокола.

— Ах, красота-то, — оживился Герман Ильич и точно споткнулся. — Ну-ка, ну-ка! — Наклонился, глядел долго. Склонял голову то к одному, то к другому плечу. — Похож! Похож, язви его…