Шрифт:
— Ты понимаешь свою вину. Не окажись тех минутных обстоятельств — родни, первой стопки, ты уже был бы хорошим бойцом. — Пирогов, увлекаемый Якитовым, тоже перешел на «ты». Да и то — ведь почти ровесники.
— Если меня — на фронт, я тебе напишу.
Глава тридцать седьмая
Бобков где-то задержался, и Пирогов уже стал думать, не пойти ли ему домой и не поужинать ли, когда в дежурку ввалились шумной толпой женщины и ребята. Среди них была и девчонка, та самая малявка, которая чуть не ввела в заблуждение Корнея Павловича. Пирогов оживился. Спросил, почти уверенный в ответе:
— Где же вас нашли?
— А мы сами, — отозвался бойкий, выгоревший на солнце пацан.
— Вас не нашли?
Мальчишки переглянулись.
— Мы — сами.
Пирогов помертвел, но быстро взял себя в руки.
— Ясно. Так куда вы уходили, простите мое любопытство.
— К Пурчекле.
— К Пурчекле? Зачем же?
— За золотом. Как сбор дорогих вещей на танки начался, Колька Мазин, этот вот, и говорит: «На Пурчекле золото лежит, хоть лопатой греби. Можно два мешка за день нагрести. Вот вам и новая колонна». Мы даже название придумали: «Орел». Взяли мешки и двинули искать.
— Кто вам дорогу показал?
— Дедка Большаков.
— Вы ему сказали, для чего вам это надо?
— Не-е. Мы — хитро.
«Отодрать бы вас ремнем, — подумал Пирогов. — Золота им захотелось».
— Ну и где ваше богатство?
Мальчишки молчали.
— Я жду.
— Мы не дошли. — Это и был Мазин. Он продолжал отстаивать свою уверенность.
— До горы не дошли?
— До горы дошли. До золота не дотянули. Тут эта…
— Уточним, — остановил Пирогов. — Как вы узнали, что пришли к Пурчекле? Там ведь не написано.
— Дедка Большаков говорил, что из той горы речка бежит. Щель такая, вроде пещеры, а из щели, как изо рта, льется вода. Так мы видели речку. И рот. А тут эти вышли. И эта… заныла.
— Кто вышли?
— Да четверо же. Пошли по реке. Перед нами. Она и заныла.
— Вы их близко видели? — заволновался Пирогов.
— Не-е… Они как до клуба были. Шагов сто. И внизу.
Корней Павлович карту расстелил на столе.
— Глядите сюда. Вот Ржанец. Вот Сарапки, Муртайка. Как вы шли?
Карта оказалась среднемасштабная. Не подробная. Мальчишки нарисовали схему на листке бумаги. Немного повздорили при этом — сюда или туда, как горы, как солнце было. Наконец договорились, и появилась на бумаге дорога до Муртайки, поворот к Горелому кедру, ущелье, озерко, каменный мешок… Они здорово ориентировались в горах. Пожалуй, смело даже. Корней Павлович наложил схему на карту и почувствовал искреннее уважение к мальцам. Место, откуда начиналась из горы речка, совпадало с истоком речки на карте.
Пирогов поднялся, положил перед ребятами по листу бумаги.
— Опишите каждый свое похождение. Только уговор, не списывать друг у друга. Я никому не скажу, сколько ошибок сделаете.
— Мы им уши надерем, — заверили родительницы. Они не отходили от своих чад. Пирогов кивнул в знак согласия, вышел в общую комнату, толкнув дверь плечом. Не вышел, а вывалился. И закружил, закружил как ужаленный.
Опять! Опять столкновение нетерпящих отлагательства фактов! Он как наяву видел поворот к Горелому кедру, узенькое, каменное ущелье за ним. Всего лишь несколько дней назад он был там и определил рубеж для самооборонцев. Он не знал об озерке, каком-то мешке позади него. Но он был уверен, что Горелый кедр стоит на тропе, ведущей в черное невиданное чрево гор. К неприступной Пурчекле.
Ах, черт! Захотелось немедленно отправиться туда, собрать мужиков и…
Отставить! Горелый кедр не единственный выход. А на человеческую дурость есть божья мудрость. Вспугнешь — не догонишь.
Он вернулся в кабинет. Матери ребят чинно восседали вдоль стены. Мальчишки писали, мучительно кривясь и морщась. Ленинградская малявка скучала, откинувшись на спинку стула.
— Уже готово?
— Я не знаю, как писать. Я не знаю, как называются горы, речки… Я написала, что мы просто пошли и вернулись.
Она протянула листок. Корней Павлович отмстил, что почерк у нее красивый. А сообщить ей действительно было нечего. Пошла и пришла.
— Ладно, распишись внизу… Фамилию свою напиши.
Мальчишки выслушали разговор, задрав облупленные носы, вздохнули, явно завидуя малявке — отделалась! — и снова уткнулись в бумаги.
Наконец пришел Бобков. Вместо приветствия спросил:
— Что-то горячее?
— Да. — И передал ту часть разговора с Лукьяненко, которая касалась эксгумации. Бобков выслушал хмуро. Как и предполагал Пирогов, переживал недавний «прокол», неловкость своего положения. Он был немолод и щепетилен.