Жарри Альфред
Шрифт:
Госпожа Жозеб — Вария, Другая, жена нотариуса, — совсем не похожа на Мириам.
Она не так молода.
Ей двадцать пять лет согласно свидетельству о рождении.
А Мириам — пятнадцать.
Но и Вария тоже не стара.
Мириам охотно рассказывает о своих приключениях, которые случились семьдесят две тысячи лет назад.
А когда женщина — так стара, то это уже не возраст.
Это — искусство.
Господин Бог, создавая Мириам, был словно скульптор, лепивший Венеру, которая явилась к нам в год Первый двадцатого века без своего изъяна — еще более верного признака старости, чем выпадение волос, — с руками.
Госпожа Жозеб — менее чем Мириам и, причем, во всем.
И самое главное — менее красива.
И это менее, предполагающее сравнение, не имеет для Эмманюэля никакого значения.
Ибо он замечает уже во второй раз, что две его возлюбленные или, точнее, любовница и жена, совсем не похожи.
Мириам — блондинка.
Вария — брюнетка.
Это отличие слишком парадоксально, чтобы им пренебрегло его богатое воображение.
Но оно — реально.
Сам Жозеб вряд ли узнал бы свою жену в Мириам.
Золото, поднесенное Царю-Богу и сверкающее на голове какой-нибудь незнакомки, обрадовало бы Жозеба куда больше, чем раздвоенная лента супружеского шафрана на его собственном лбу [66] .
Господин Жозеб, вот почему та, что не ваша жена — жена Бога! — блондинка [67] .
Смеженные веки, как сведенные руки, скрывают ресницы.
Пряди, что разглажены и со лба откинуты, непреклонным затылком распластаны по простыне.
Весь лик — вытянутый овал гладкого воска.
66
В некоторых иудейских общинах супругам предписывалось носить двойные желтые ленты на лбу. (Прим. оригин. издания).
67
искаженная реплика «вот почему ваша дочь нема» из комедии Ж.-Б.Мольера «Лекарь поневоле» (1666).
Статуя.
И если вы приподнимите эти веки, то обнаружите там не больше зениц, чем в обнаженных грудях.
Белок — молоко иль скелет — очей.
Статуи — проэпилированные даже там, где отродясь не бывало никаких волос, — векам на милость сохранили свои стеклянные глаза в оправе.
Так значит, бывшая ваша жена — блондинка.
Злато, в дар поднесенное Царю, на голове скорбящей Мирры [68] .
Но вот госпожа Жозеб пробуждается.
68
Мирра (устар. мирро, др. — греч или мирта, смирна) — камедистая смола, получаемая из зерен африканских и аравийских деревьев семейства Бурзеровые (Burseraceae), в особенности Commiphora myrrha или Commiphora molmol. С древних времен мирра использовалась для благовоний и бальзамирования; она часто упоминается в Ветхом и Новом Завете. Мирра — один из даров, поднесенных Волхвами младенцу Христу («золото, ладан и смирну» Мат. 2:11). Миррой обмывали ноги Учителя (Мат. 26:7; Мар. 14:3; Лук. 7:37–38; Иоанн. 11:2; 12:3), а для Его погребения Никодим принес «состав из смирны и алоя, литр около ста» (Иоанн 19:39). Мирра расценивалась не только как ароматизатор и консервант, но и как афродизиак: «Мирровый пучок — возлюбленный мой у меня; у грудей моих пребывает» (Песнь песней 1:12). В древнегреческой мифологии Мирра (Смирна) воспылала грешной любовью к своему отцу, кипрскому царю Киниру, и под покровом темноты возлегла с ним во время праздника Деметры и утолила свою страсть.
Нос морщится, как мордочка у зверька, что фыркает от меховой щекотки.
Глаза, после подъемных усилий век, на белом лике Другой появляются разом, словно врываются негры, или — не будь они так красивы — словно пуговки, что пришиваются на ботинки машинкой специальной; они красуются, удивляются.
Ресницы иссиня-черные кустятся.
Столь обильная растительность как камнеломка на мертвой Венере — и распадается мрамор на клетки, и от былого шедевра остается лишь плоть.
Ах, как представить отчаяние Пигмалиона [69] ; если бы был не дурак, мог бы статую сотворить, а сварганил заурядную самку!
69
Жарри зеркально переиначивает древнегреческий миф о Пигмалионе. Кипрский царь, влюбившись в Афродиту, высек из мрамора её статую и обратился к богине с мольбой вдохнуть в холодное изваяние жизнь. Тронутая такой любовью, Афродита оживила статую, которая стала женой Пигмалиона. По одному из вариантов, одним из их сыновей стал Кинир.
Но Господин Бог избегает шаблонных решений.
Иначе он не был бы Господином Богом.
Он отдаст Адаму взятое у того ребро.
Иль, на худой конец, обломок обглоданный.
Также считает и госпожа Жозеб.
Сидящий мелкий зверек (всякая женщина, даже большая, если раздета, кажется мелким зверьком) с мордашкой растянутой из-за зажмуренных грузных век, как пару самых тяжелых дамасских слив, приподнимает пучки свои иссиня-черные и изрекает резко и сухо:
— Ах, Боже ты мой!
Ее.
Она и не думает об Эмманюэле.
Его бы она назвала Эмманюэлем или именем птицы какой.
Она говорит о Боге своем.
О личном Боге ее.
О Боге каждой госпожи Жозеб.
Как все они говорят:
— Мой песик, моя белошвейка.
И
— Мой муж.
Все же «Мой муж» из их уст изрекается с большим почтением.
Поскольку содержит — оплачивает их содержанье — и песика, и белошвейку.
Они «придают ему больше значения», подобно тому, как проказник «усложняет» хвост собачонки, кастрюлю к нему привязав.
Такой Бог не очень-то интересен.
— Что скажет служанка?
Еще одна особь, того же подвида, которую она прибавляет.
— Какая нелепость — так тратить время мое!
Эмманюэль Бог не удосуживается сообщить ей, что потрачено вовсе не время, ее личное или чье-то еще, а несколько кубометров вечности.
— Сколько времени?
Затем, вдруг, с самой свирепой злобой на свете:
— Вы только что меня усыпили!
Эмманюэль задумывается, достойна ли она услышать его рассказ или нет; должен ли он придумать зерцало, которое показало бы ей Другую, — Мириам! — или же все отрицать.