Избранное
вернуться

Эренбург Илья Григорьевич
Шрифт:

Январь 1920

101. «Из желтой глины, из праха, из пыли…»

Из желтой глины, из праха, из пыли Я его вылепил. Я создал его по своему подобию, Плоть и кровь ему дал. Я сделал ему короткие ноги, Чтоб, земной, он крепко на земле стоял. Я вручил ему меч возмездия и славы, Чтобы он разил меня, И сам его тем мечом окровавил, Чтобы он походил на меня. Я дал ему имя бренное, Заставил его резвиться средь наших жасминов и роз, И, чтоб мне презирать мою землю, Я его на небо вознес. И, чтоб был он как слепой и безумный, Чтоб огонь вовек не погас в аду — Я припал к нему и в мокрую глину вдунул Мой бушующий смутный дух. А потом, взыграв, будто зверь веселый, Молод, темен и слеп, Высоко я занес мой торжественный молот И землю отдал земле. ………………………………. Господа нет, а звери рычат, Леса шумят. В гробике розовом Земле предают младенца, И сыплются мертвые звезды, Светлые, тленные. Есть ветер, И листьев трепет, И шорох, и шелест, И всхлип метели, И моря рокот, ропот, волн топот, И громы. И легкий прерывистый шепот Влюбленных. Есть только круженье, смятенье, вращенье, В дикой и темной алчбе Есть только время И бег.

Между январем и мартом 1920

102. «Боролись с ветром, ослабли…»

Боролись с ветром, ослабли, Пали, над нами поет непогода. Ныне выходит наш страшный корабль В незнакомые черные воды. Руль брось, рулевой! Старых карт не пытай, Сигнальных огней не ищи вдали, Но отвернись и морю отдай Ладанку с горстью былой земли. Не время роптать и молиться, Диких светил никто не поймет, Мудрец не ответит, и тихий святитель Не осветит этих вод. Кого оплакивают гаснущие звезды? Кого встречает волн рассветный хор? Какое солнце будет сыпать смерть и розы На новый человеческий шатер? Благословите, братья, ночь незнанья, Нерадостную и суровую весну, Настанет час — мы смертным потом и слезами Смягчим земли жестокой целину. И правнуки, резвясь в тени дубравы, Припомнят ночь, корабль и нас впереди, Скрестивших руки на груди, Глядящих на восток кровавый.

Между январем и мартом 1920

103. «Мои стихи не исповедь певца…»

Мои стихи не исповедь певца, Не повесть о любви высокого поэта — Так звучат тяжелые сердца, Тронутые ветром. Я не резвился с музами в апреля навечерия, Не срывал Геликона доцветающих роз — Лиру разбил о камень севера, Косматым руном оброс. На развалинах мира молчи, Пушкина полдневная цевница! Варвар смеется, забытый младенец кричит, Бьет крылами вспугнутая птица. Не о себе говорю — о многих и многих, Ибо нем человек и громка гроза. Одни приходят — другие уходят, Потупляют, встретившись, глаза. Все одной непогодой покрыты, И протяжная поет труба, Медная, оплакивает павшего владыку И приветствует раба. Имя мое забудут, стихи прочитав, усмехнутся: Умирающая мать, грустя, Грусть свою тая, в последний раз баюкала Новое безлюбое дитя.

Март 1920

104. «Блузник, на лбу твоем пот…»

Блузник, на лбу твоем пот, Руки черны от работы, Пожалей же нежалевшего, ибо горек плод, Не окропленный потом. Тяжелее рубищ — багряница, И владыке тесен дольний мир. Страшно иерею в вековой темнице Сторожить скудеющий потир. Золото ласкают легкими перстами — Горше нет такой любви, Не живут, но только оживляют камень Теплотой скудеющей крови. Одному был дан, чтоб править, скипетр, А другому — молот, чтоб державу раздробить. Не кляни, но мертвых и забытых, Путь свой завершивших, погреби. Полюби не лепоту, но время И, дары земли легко даря, Претвори властителя былое бремя В утреннюю песню косаря.

Март 1920

105. ОТРЫВОК ИЗ НЕНАПЕЧАТАННОЙ «ОДЫ»

Секите сердца златорудые! Кровь весела, и темный легок оброк. Други, трубите в трубы, Славьте новый Восток! Умри, певец, на груди зари рыжекудрой, Душу вдунув в огненный рог! Запевай! Отвечай! Выходи на вспененный борт! Огни зажигай на мачте высокой! Это не дальний архангельский хор — Человеческий рык и топот. Всё, чем мы были иль быть не смогли, Смыли черные волны. Смейся громче, дитя земли, В руне твоем новое солнце! Пролетают года, и пред ними паду ль Иль корабль проведу в золотые века? Глядите — впервые легла на трепещущий руль Жилистая, черная рука. Запевала-ветер, начинай! «Свобода!.. Свобода!..»

1920

106. «Кому предам прозренья этой книги?…»

Кому предам прозренья этой книги? Мой век среди растущих вод Земли уж близкой не увидит, Масличной ветви не поймет. Ревнивое встает над миром утро. И эти годы не разноязычий сечь, Но только труд кровавой повитухи, Пришедшей, чтоб дитя от матери отсечь. Да будет так! От этих дней безлюбых Кидаю я в века певучий мост. Концом другим он обопрется о винты и кубы Очеловеченных машин и звезд. Как полдень золотого века будет светел! Как небо воссинеет после злой грозы! И претворятся соки варварской лозы В прозрачное вино тысячелетий. И некий человек в тени книгохранилищ Прочтет мои стихи, как их читали встарь, Услышит едкий запах седины и пыли, Заглянет, может быть, в словарь. Средь мишуры былой и слов убогих, Средь летописи давних смут Увидит человека, умирающего на пороге, С лицом, повернутым к нему.

Январь или февраль 1921

Москва

107. «Скрипки, сливки, книжки, дни, недели…»

Скрипки, сливки, книжки, дни, недели. Напишу еще стишок — зачем? Что это — тяжелое похмелье Или непроветренный Эдем? У Вердена лимонад в киосках. Выше — тщательная синева. Остается, прохладившись просто, Говорить хорошие слова. Время креповую сажу счистит — Ведь ему к тому не привыкать. Пусть займется остальным статистик, А поэту должно воспевать. Да, моя страна не знала меры, Скарб столетий на костер снесла. И обугленные нововеры Не дают уюта иль тепла. Да, конечно, радиатор лучше! Что же, Эренбург, попав в Париж, Это щедрое благополучье В холеные оды претвори. Но язык России дик и скорбен, И не русский станет славить днесь Победителя, что мчится в «форде» Привкус смерти трюфелем заесть. Впрочем, всё это различье вкусов, И невежливо его просить, Выпив чай, к тому ж еще вприкуску, На костре себя слегка спалить.

Июль 1921

108. «Я не трубач — труба. Дуй, Время!..»

Я не трубач — труба. Дуй, Время! Дано им верить, мне звенеть. Услышат все, но кто оценит, Что плакать может даже медь? Он в серый день припал и дунул, И я безудержно завыл, Простой закат назвал кануном И скуку мукой подменил. Старались все себя превысить — О ком звенела медь? О чем? Так припадали губы тысяч, Но Время было трубачом. Не я, рукой сухой и твердой Перевернув тяжелый лист, На смотр веков построил орды Слепых тесальщиков земли. Я не сказал, но лишь ответил, Затем что он уста рассек, Затем что я не властный ветер, Но только бедный человек. И кто поймет, что в сплаве медном Трепещет вкрапленная плоть, Что прославляю я победы Меня сумевших побороть?