Позже он стыдился бедности и убогости маленькой хатки, и опять ему было непонятно: почему же мать не продаст или просто не бросит их хатенку (о деньгах он тогда не думал, да и у людей в те времена не было дурных денег покупать такую конуру) и не станет жить в двухэтажке, как та же Ксения? Но мать так и не бросила и не продала…

Умер отец, вырос он, Крашев, вырос сын у него, и вот мать на старости лет опять толкает тачку, мешает раствор, штукатурит, белит, красит…

Все эта рассуждения не текли и не мелькали в его сознании, а тяжело давившим комом пухли у висков. Как сказать матери, что жизнь для него в этом городке — смерть… Да и что он тут будет делать? Солить селедку на местном рыбзаводике? А может, устроиться завхозом в одну из шикарных гостиниц, понастроенных на другом берегу их бухточки? Больше тут делать нечего!.. Раздражение все больше охватывало его. Но он быстро с ним справился. Он найдет выход. А пока надо осмотреться. И не спеша обо всем подумать. И он спокойно сказал:

— Ну, мать, спасибо за хлеб-соль. У тебя я тут совсем заемся. — Помолчал и спросил, купаются ли еще в море.

— Свои-то уже откупались, — отвечала мать. — А приезжие все полощутся.

— Так я приезжий, — он засмеялся и, уже совсем веселый, встал из-за стола…

Странно и другое, думал Крашев, шагая к школе, где был маленький проулочек, ведущий к морю. Почему мать сама не хочет уехать? Неужели ей не одиноко? Раньше хоть Ксения приезжала, а теперь?.. Еще летом — отдыхающие, но скоро мертвый сезон — и только ветер будет свистеть в дубовой роще… Да-а-а… Периферия… Нет, начни он жизнь сначала — все равно уехал бы из этого городка… Вот и школа… Нелепые шары, каменные часы… И здесь он получил золотую медаль. А ведь он колебался… Нет, что он уедет, он знал точно. И даже знал куда — в Москву, но в какой вуз? Правда, его это особенно не тревожило. К этому времени он уже многое знал и умел. Занимался спортом и имел разряды по борьбе и легкой атлетике. Многие удивлялись — это было несовместимо, но это было так. Отлично плавал и неплохо играл во все, во что можно играть: в футбол, баскетбол, волейбол, теннис. Любил рисовать и ходил в изостудию. В школе висели две его копии с картин Левитана, и многие говорили, что они хороши. С восьмого класса летом он работал с матерью на стройке и уже к десятому мог завести угол кирпичного дома, сделать опалубку под фундамент и медленно, но ровно оштукатурить стену. Крашев сам удивлялся своей ненасытности. Он строил модели планеров и самолетов, которые летали и не летали, два года ходил в городскую станцию юных техников и, кажется, классе в пятом, не разбираясь еще толком в электричестве, конденсаторах, полупроводниках, сделал детекторный, безламповый приемник, а затем и с двумя лампами. Он много читал. Мать ничего в этом не понимала и не мешала, библиотекари тоже — и он сам научился разбираться и лавировать в мощном книжном потоке, который пропускал через себя.

Книги заставляли его строить какие-то планы, мечтать, о чем-то догадываться, иногда краснеть… Из книг он понял, как прекрасен и жалок, как велик и ограничен мир, в котором он живет. Как загадочно и непонятно то, что взрослые называют жизнью. Дав человеку жизнь и разум, природа не рассказала, как всем этим пользоваться. И человек доходит до этого сам. И, может, именно от этого — он человек?! Но эта мысль пришла к нему много позже, а тогда он вбирал несущуюся к нему жизнь, все ее оттенки и нюансы. И каждый день был нов и неповторим. В его воспитании не было никакой системы, скорее всего, не было никакого волевого воспитания, и очень часто он вообще ничем не занимался, а носился, стараясь не попасться на глаза матери, по стройкам, играл в «войну» с друзьями в дубовой роще, потом до изнеможения купался на городском пляже, а иногда просто хулиганил, угоняя лодки местных рыбаков-любителей.

Класса до четвертого он верил, что никогда не умрет, и что-то такое осталось в нем до сих пор… Но какая-то излишняя логичность набухала в нем уже тогда. Сказка, где герой получает волшебную палочку, которой можно воспользоваться только три раза, умиляла его. Как все просто… Прикажи в самом начале, чтобы была еще одна волшебная палочка с каким хочешь числом желаний, — вот и все. Он был самым сильным и самым быстрым, но заводилой не был никогда. Он был осторожен, но не труслив. Будучи излишне логичным, в то же время он знал: в нем есть что-то такое, что называют то интуицией, то шестым чувством, то просто внутренним голосом. В этом он убеждался не раз.

…Где-то лет в тринадцать он с другом наткнулся в горах, недалеко от их городка, на заброшенный блиндаж. Порывшись, они нашли штук пять мин и после недолгих разговоров решили взорвать их. Разложили костер, аккуратно вставили меж наломанных сучьев старой лесной груши грязноватые мины и залегли в полуоткопанном блиндаже. Всем этим командовал коренастый, очень сильный Васька Ширяев, по кличке Ширя. Костер, взвив высокое пламя от сгорающих сухих сучьев, понемногу затих. Они лежали, ожидая и уже не ожидая взрыва. Стояла ранняя весна… Недавно прошел дождь. Им надоело лежать на сырой, в нескольких местах ржавой, только что откопанной блиндажной глине, и Ширя, поглядывая на струящийся вверх тонкий голубой дымок, решительно встал и, расставив свои кривоватые ноги, пошел по скользкой глине к костру. Ширя уже сделал несколько шагов, когда что-то (он до сих пор не знает, что же конкретно: осторожность, трусость, а, может, то самое внутреннее чувство) заставило его встать и, бросившись к другу, сбить его. От неожиданности и от своего внутреннего упрямства Ширя свирепо сопротивлялся. С первого класса они с Ширей ходили в секцию борьбы. Это была классическая борьба, называемая раньше французской, со всеми ее многочисленными запретами и ограничениями: ниже пояса не брать, подножек и подсечек не делать, на горло не давить, и еще много чего запрещалось в ней. И Ширя — этот местный предводитель, организатор драк и мелких хулиганств — был в то же время и великим законником по части уличных правил: лежачего не бить, камнями и палками не драться, группами на одного не нападать. И напасть на Ширю сейчас сзади и захватив его ноги, подвернуть их — это было неслыханно, но что-то неуловимое в нем требовало это сделать. И Крашев, тихо проскочив пять шагов, отделявшие его от друга и предводителя, резко, как на борцовском ковре, упал, сгреб ноги Шири в охапку и рванул на себя.

Уж тогда Ширя борцом был классным. И, еще не понимая, кто и зачем делает ему такой дикий, запрещенный прием, падая, он сумел перевернуться на бок и выдернуть одну ногу. Изумленно-яростно он увидел, кто это, и, резко повернувшись на спину, стал выдергивать вторую ногу, и в это время ухнул взрыв…

Домой они шли тихие, полуоглохшие, впервые близко-близко прикоснувшись к понятиям «война», «смерть», а перед глазами у них стояла, побитая осколками, старая груша, и першило горло от пепла разметенного костра…

Море было еще теплым; целенаправленно загорать, даже прожив двадцать лет на Урале, Крашев так и не научился, и сейчас он отводил душу: плавал до изнеможения, далеко заплывая от песчаного низкого берега городского пляжа, — благо ни спасателей, ни буйков уже не было.

Потом резво выскакивал на берег, падал на тепловатый песок, подгребал его под грудь, под руки, огребал им бока, ноги и застывал, чувствуя, как его большое тело всасывает тепло песка, отдавая взамен соленую прохладную влагу.

Порхающий по пляжу ветерок, временами совсем по-летнему знойное солнце сушили песок, навевали какую-то дремоту, отсутствие желаний. Песок сох, налипал на тело, стягивал кожу, и вот уже хотелось освободиться от него, и он сбрасывал охватившую его лень, вскакивал и, отряхиваясь, бежал по пляжному мостику, все быстрее к концу моста, а потом нырял, чувствуя, как теплая соленая вода легко и быстро смывает налипший на тело песок. Вынырнув, он отфыркивался и опять плыл чуть ли не на середину их небольшой бухточки, радуясь, что нет буйков и спасателей.