Шрифт:
— Ты бы зашел к ним, — услышал он голос матери. — Вы же с Васькой друзьями были. Погонял бы его. Разбудил… Хотя… — она покачала головой, безнадежно и тяжело махнула рукой. — Вряд ли… Но сходи…
— Схожу, мать, обязательно схожу, — тихо, но твердо сказал Крашев.
Так как был обычный будничный день и около десяти часов утра, то Крашев настроился на встречу с Анной. Но в школе, где Анна работала и куда он зашел, ее не было. Узнав у молодого деловитого завуча, что уроки у Анны позже, Крашев медленно пошел к старому школьному дому.
Как и много лет назад, ни кнопки звонка, ни собаки здесь не было, и Крашев все так же медленно прошел мимо кустов роз и нерешительно постучал в стеклянную дверь веранды.
— Чего стучишь? Иди сюда, — раздался откуда-то сбоку голос, и тогда, обернувшись, он увидел поставленную между нескольких густо обсыпанных плодами деревьев беседку и сидевшего в ней друга детства — Ширю…
Крашев сидел рядом с Ширей, глядел во все глаза и не знал, чему удивляться: неожиданной встрече, виду друга детства или тому, что тот в такое раннее утро («рабочее», — подумал Крашев по своей директорской привычке) был явно пьян.
Потом, сообразив, что возможности напиться с утра у жителей этого утопающего в виноградных лозах городка иные, чем на Урале, уже спокойней посмотрел на Ширю.
Что перед ним Ширя, он догадался сразу, еще по голосу. Но, наверное, это было единственным, что не изменилось в нем за минувшие годы. Вместо упругого, сбитого, немного неровно скроенного, любящего одеваться в модное, заграничное, Васьки Ширяева перед Крашевым в майке и старых, потрепанных брюках сидел лысый толстый человек с неимоверно огромными и жирными плечами, поросшими редкими длинными волосами. Несмотря на то, что человек был пьян, тусклые, подтечные глаза его смотрели цепко, а чуть косоватый рот ухмылялся. На миг Крашеву показалось, что это какая-то кукла, пародирующая друга детства; кукла, на которой подвели, подчеркнули, выпятили все нехорошее и некрасивое, что чуть-чуть, еле-еле намечалось в семнадцатилетнем Шире, и убрали, затушевали все здоровое, доброе, хорошее…
— Ну, вот и явление Христа… — сказал Ширя, ничуть не удивившись появлению Крашева, лишь неровно ухмыльнулся. — Хотя тот являлся чаще…
— Так уж пришлось… — проговорил Крашев, словно оправдываясь, все еще ошеломленный и внезапной встречей, и изменившимся видом друга, и его странным равнодушием. — Но ты ведь тоже не заходил, а бывал и в Москве, и на Урале.
— Бывал, бывал, — чуть растягивая слова и все так же косо улыбаясь, сказал Ширя. — Я везде бывал… И в Нью-Йорке, и в Токио… И в Москве, и на Урале… А зайти не заходил — это верно…
— Ну, вот не заходил, — сказал Крашев бодрым голосом. — И я не заходил. — Ему показалось, что говорит это за него кто-то другой, а на него самого наваливалось странное, какое-то злое, безрассудное чувство. Он вспомнил, как стоял вчера у калитки под дряхлым столбом с тусклым фонарем, вспомнил женщину в светлом халате, детей и понял, что зло и дико завидует и ненавидит эту бесформенную пьяную глыбу. И ревнует. Захотелось сказать что-то злое, обидное, и, понимая, что говорит он глупо, что к людской злости Ширя, наверное, давно глух, а обидное вовсе не замечает, продолжал:
— И не зашел бы, честно говоря, да мать просила. И не Христом к тебе являться надо, а…
— А чертом, дьяволом, сатаной… — рассмеялся Ширя мелким, захлебывающимся смехом, невероятно перекосив свой рот. — А я и сам не хуже черта… — Он совсем захлебнулся от шутки. — И в самом деле черт. Сейчас вот лесорубом работаю — больше никуда не берут, так лесной черт и есть — лесовик. Вот так вот. Дубки в горах на экспорт валим. — Он посмотрел на Крашева посветлевшими глазами. — У старой груши, рядом с блиндажом. Помнишь?.. Мы взрывали мины, и ты спас меня…
— Помню, — сказал Крашев, чувствуя, что злость уходит из него. — Глупость какая. Взрывать мины…
— А взрывали… И ты клал мины в костер. И мы лежали в блиндаже… А потом ты спас меня. Я помню…
— Глупость, — повторил Крашев. Жалость охватывала его. — Разводить костры и взрывать мины — какая глупость!
— А потом мы выросли и разъехались. Помнишь, как мы провожали тебя: твоя мать, я и Анна. Я боролся в Киеве и еле успел. Прилетел в Сочи, гнал такси и еле успел. Дешевые были тогда такси… Помнишь?
— Не помню. — Крашев не давал жалости охватить его. — Не ездил тогда на такси. А вот что борцом ты классным был — помню. Но был… А кем стал?
— Спасибо, хоть это помнишь.
Ловко управляя своим громадным телом, Ширя метнулся к ближним кустам, достал наполовину опорожненную большую стеклянную банку с красным вином, медленно и церемонно поставил ее на стол, принес второй стакан.
— Прячу, — сказал он, наполняя стаканы. — Анна ругает, старшая воспитывает, скоро Катерина начнет… Ну, выпьем. За встречу, за молодые годы. — Большими жадными глотками Ширя опорожнил свой стакан, налил еще, опять так же жадно выпил, ухватил ягодку на столе, понюхал и, поморщившись, спросил: — А может, ты тоже меня ругать пришел? Вот и стакан не берешь?