Собрался он домой, когда стало совсем темно. Из-за моря дохнул теплый ветер. Он медленно шел, подымаясь к школе, поправляя совсем теперь жесткие от морской воды густые волосы. Крашев немного устал, но его мощное, ловкое тело мягко двигалось по неровному переулку, и он, как в детстве или ранней юности, почти не ощущал его. «На Урале все грехи и заботы оставляют в бане, а здесь — в море», — подумал он, улыбаясь и себе, и морю, и вернувшемуся хорошему настроению…

Переулок у школы вливался в улицу. Крашев уже повернул налево, домой, но ощущение легкости, в котором он находился, чего-то давнего, забытого, чуть щемящего сердце, заставило его пройти дальше, за школу, где стоял школьный дом. На старом, таком же дряхлом, как сам дом, столбе висел фонарь, ливший жидкий, желтый свет на чистый дворик, на цветы, но на сам дом его сил не хватало, и дом был упрятан в темноту, лишь мягко и смутно отсвечивали стекла веранды. Пахло увядшими розами.

Здесь жила Анна. Жил ее отец. Девочка, с которой он ходил по этим улицам, и школьный учитель рисования. За эти прошедшие годы он приезжал в городок раза три-четыре… И ни разу не встретил ни Анну, ни ее отца. А, может, не хотел встречаться. Обиделся, что Анна вышла замуж за Ваську Ширяева — Ширю, закадычного друга детства. А потом Анна с семьей куда-то уехала… Ему захотелось увидеть Анну… Он совсем забыл ее лицо. Только тоненькая фигурка и длинные пепельные волосы стояли у него перед глазами. А лицо он забыл, совсем забыл…

Вдруг на темной веранде открылась дверь, и маленькая, лет шести девочка, озираясь, наверное, играя с кем-то, тихо спустилась по ступенькам и спряталась за угол дома. Она была совсем рядом, и Крашев стоял, не шевелясь, боясь испугать девочку. Когда же он решился уйти, из открытой двери, так же бесшумно и привычно сбежала девочка-подросток. Быстро и серьезно заглянула она за один угол, другой, нашла маленькую, завизжавшую от того, что ее искали и нашли.

Едва чуть ошеломленный шумом и визгом Крашев успел отступить в тень, как на веранде зажегся свет, и молодая женщина в светлом халате вышла на крыльцо.

— Где же вы? — спросила она. — Разбудите всех…

— Здесь она, мама, — устало и серьезно ответила девочка-подросток, не отпуская смеющуюся и вырывающуюся маленькую. — Убежала вот, спать не хочет…

— Катюша, ты будешь спать? — женщина спустилась с крыльца и подошла к дочерям.

— Буду, буду, — отвечала маленькая звонким и громким голосом.

— Когда же ты будешь?

— Когда ты расскажешь историю.

— Но я уже рассказывала.

— Ты рассказывала сказку. Это не бывает — я знаю… А я хочу историю про меня, про Клаву, про тебя. Историю, которая будет…

— Ну хорошо. — Смеясь, женщина подняла на руки маленькую и, целуя и что-то уже рассказывая, понесла на веранду.

Тихо и осторожно пошел Крашев от так знакомого, совсем дряхлого дома, от чистого дворика с кустами роз, лишь в последний момент догадавшись, что перед ним была Анна…

Ужинали они с матерью почти молча. Встреча с Анной взволновала его. И не оттого, что Крашев не думал ее увидеть, и даже не потому, что молодая женщина совсем не походила на ту тоненькую Анну, с которой он когда-то целовался, а чем-то другим, от чего сжимало сейчас его грудь и заставляло вспоминать о далеком-далеком: о том, что они учились в одной школе (Анна училась годом позже), у одних учителей, что ходили по одной улице, играли в игры, в которые уже давно не играют. Она — его детство, его юность…

Где-то здесь, в этом столе, Крашев складывал небольшие этюды, картины. Как это было давно. Он открыл дверцу справа. Ножи, ложки, блюдца… Слева тоже… А вот внизу ящик. Тут уже другое. Его учебники, какие-то тетради. Подарок Анны — набор открыток. И с десяток небольших картонок. Чисты и хорошо сохранились. Берегла мать… Вот дубы, раскинувшие свои корявые ветви над тропинкой, вот штормовое море, бьющее волной в высокую скалу, а вот и то, что он искал: Анна, идущая по узенькому мостику-кладке. Тоненькая фигурка, распущенные светлые волосы, прядь, приподнятая легким ветром, закрывшая лицо… А помнит ли она его? Неужели и она забыла его, забыла его лицо. Но так же нельзя. Так можно забыть все: забыть улицу, по которой ходил в школу, забыть игры, в которые играл давным-давно, так можно забыть себя…

— Анечка, — негромко сказала мать, заглядывая через его плечо. Крашев вздрогнул. — Анечка… — повторила мать уже грустно и покачала головой, рассматривая фигуру на кладке.

— Я никогда не говорил тебе, что это она. Откуда ты знаешь? — он вскинул голову.

— Ах, жалко, жалко… — все так же покачивая головой и не слушая его, говорила мать. — Ах, жалко…

— Что же ее жалеть? — Он словно отстаивал какую-то свою мысль. — Живет, как все: замужем, дети, на Севере денег, небось, кучу заработали.

— Эх, какие деньги?.. Какой Север?… — мать присела на стул, но глаза ее искали фигурку Анны. — Какой муж? Это Васька-то?.. Был муж, да весь вышел… Пьяница, подзаборник.

— Но ты же мне писала, что они на Севере.

— Уезжали… — вздохнула мать. — Да куда с таким-то… А на Север-то она с горя да от позора решилась. Да с таким суженым и там не больно весело… Уже месяца два, как вернулись. Хорошо, хоть школьный дом никому не пришелся, а то и жить негде было бы… Ах, Анечка, Анечка… — Мать говорила еще о чем-то, наверное, ругала Ширю, но он уже ничего не слышал, спеленатый свалившимся на него стыдом и мучительной жалостью к тоненькой фигурке на кладке и к женщине в светлом халатике, и безуспешно пытался соединить их воедино…