— Так ты обещаешь мне изредка звонить, где бы ни находился?

— Пообещать я могу, но не знаю, как это у меня получится.

— Тогда пеняй на себя. Если умрешь, то я не приду на твои похороны.

— Я это как-нибудь переживу.

Доктор Корнер спрятал бутылку в секретер и вновь повернулся к Джону:

— Кстати, мы с тобой в прошлый раз не доиграли партию в шахматы. Фигуры так и стоят на доске у камина.

Джон прикрыл глаза и мысленно представил доску. Его фотографическая память удерживала мельчайшие детали. Он даже вспомнил, в какую сторону смотрят головы коней.

— Послушай, Гарди, я хожу, насколько ты понимаешь.

— Конечно, Джон, ход за тобой, я это прекрасно помню.

— Тогда я хожу конем на f4, а теперь ход за тобой.

Доктор наморщил гармошкой лоб:

— К сожалению, я не обладаю такой памятью, как ты, Джон, и сразу мне тяжело дать ответ. Я вернусь вечером домой, сяду у камина и подумаю. И если ты мне позвонишь, я сообщу свой ход. Ты согласен?

— Конечно, Гарди, о чем речь! Я всегда буду рад доиграть эту партию. Думаю, победа будет на моей стороне.

— А я думаю, Джон, что ты эту партию можешь проиграть или опять будет ничья.

— Послушай, сколько может быть ничьих? Последние три партии были ничейными, и сейчас я хочу отыграться.

— Ну что ж, посмотрим, на чьей стороне будет удача.

— Значит, до встречи.

Доктор поднялся из-за стола и еще раз посмотрел на новые картины, развешанные на стенах кабинета.

Джон проследил за его взглядом.

— Знаешь, они прекрасны, и я все больше и больше прихожу к выводу, что ты — отличный коллекционер, Гарди.

Доктор самодовольно пожал плечами и ухмыльнулся:

— Кое в чем и я разбираюсь.

— Да, понимаешь, слов нет.

Джон пожал руку доктору и не спеша покинул кабинет.

— При соответствующем настроении пустая мастерская художника может напомнить о могильном склепе. — Красный блик на лице мистера Кински. — Все думают о смерти, но никто не любит о ней вспоминать. — Чтобы заработать быстро и много, приходится рисковать. — Два надмогильных камня, почти одинаковые, разные лишь имена и даты рождения. — Две земные жизни мистера Кински, одну из которых он уже прожил. — Жаль, что по телефону нельзя увидеть лицо собеседника.

Выйдя из клиники Гарди Корнера, Джон ощутил страшную усталость и душевную опустошенность.

«Неужели это так просто — взять и умереть? Какой-то идиотский клапан, которого я даже в глаза не видел. Он прячется в глубине моего тела и в любой момент может отказать. Перекроется всего лишь одна артерия в моем организме, кровь перестанет совершать свой кругооборот, а я почувствую удушье.

Так не может быть!

Не может сердце человека зависеть от такой ерунды. В это невозможно поверить. Но Гарди — человек осведомленный, он же разбирается в подобных вещах лучше меня. Скорее, я совсем в них не разбираюсь. Хотя в вопросах жизни и смерти лучше всех разбираются священники. Но и они никогда никого не спасали от гибели. Они только могут читать морали, впрочем, как и Гарди.

Видите ли, нельзя много курить, много пить, нельзя много всего делать и обязательно нельзя делать приятное.

А зачем тогда жить, если приятное запрещено? Это просто существование, а не жизнь. Действительно, в жизни важна каждая мелочь. Она может привести или к успеху, или к падению, а возможно, к смерти. Нужно быть готовым ко всему. Нельзя забывать о том, что жизнь рано или поздно кончится, и лучше надеяться на то, что она кончится завтра, чем на то, что она вообще никогда не кончится. Ведь бесконечное — это ничто, это бессмысленность».

Джон Кински вошел в автобус, уселся возле окна и стал смотреть на пылающий блеск улиц, площадей, на сутолоку пешеходов, суету машин, на сияние витрин, на манящие кафе и рестораны, на все то, что проплывало за окном.

Уличный шум был оглушителен, свет солнца ярок до умопомрачения. Под навесами кафе, за маленькими столиками, сидели люди и тоже смотрели на толпы пешеходов, на машины и автобусы, проносившиеся мимо них.

«Каждый находит себе укрытие, — думал Джон, — и следит с радостью за суетой других, надеясь, что его никогда не затянет в этот водоворот по-настоящему, что он-то сам всегда сможет вернуться в свое укрытие, найти спасение».

Автобус остановился, раскрылись двери, дома за окном застыли.

Джон Кински, как бы убегая от кого-то, заспешил по улице, свернул во двор и поднялся по лестнице на второй этаж. Он замешкался, вставляя ключ в дверь, наконец, отворил ее и вошел в мастерскую.

Он сбросил с себя пиджак — ему показалось, что в мастерской ужасно жарко, прошел из угла в угол по своему ателье. Сейчас мастерская, из которой вывезли большинство картин, постель, на которой он еще не так давно лежал со Стефани, недопитый бокал красного вина — все вызывало у него раздражение.