Чак запустил двигатель, и его машина быстро понеслась по улице.

Билли вышел, сунул голову в дверцу:

— До вечера.

— Встречаемся на улице возле дома международной торговли.

Билли кивнул и заспешил к бару.

Чак развернулся и поехал в больницу к дочери.

В палату его провела пожилая медсестра. Первое, что бросилось ему в глаза, — это бескровное лицо дочки, сидящей в постели. Он подошел к ней и положил на одеяло большого ярко-красного медведя.

— Это тебе.

— Спасибо, папа, — сказала девочка.

— Ничего не бойся, я с тобой.

— А я все равно боюсь.

— Не бойся. Смотри, какой замечательный медведь.

— А как его зовут?

— Кого?

— Как зовут медведя?

— Медведя? — Чак задумался. — Его зовут Билли.

— Билли… — повторила девочка, поглаживая ладошкой по мягкой ткани, — он такой большой и хороший. А можно я буду с ним спать?

— Правильно, маленькая, он будет охранять твой сон. Спи.

Неслышно в палату вошла сестра милосердия и тронула Чака за локоть:

— Пойдемте, пусть девочка спит. У нее была очень тяжелая ночь, не надо ее волновать.

— Извините, — сказал Чак, виновато улыбнулся дочери и покинул палату.

— Скажите, действительно все так серьезно?

Сестра кивнула головой:

— Насколько я знаю, все очень серьезно.

Чак, убитый горем, медленно двинулся по коридору.

Джон Кински и сам не помнил, как он оказался у ограды кладбища. Только сейчас он понял, где находится.

«Ведь я же совсем не пьян, почему же тогда я не понимаю, что делаю?»

Ноги сами вели его ко входу на кладбище. Он не спеша пошел по центральной аллее, остановился у небольшой часовни из белого мрамора. Потом, рассеянно разглядывая белые кресты, читая про себя имена, даты, Джон подошел к могиле дочери и жены — замер возле двух невысоких могильных камней. Они были почти одинаковые, разные лишь имена и даты рождения.

«Почему, почему я не принес сегодня цветы? — вспомнил Джон. — Правда, я же и не собирался приходить сюда. Но я здесь».

И вдруг в глазах мистера Кински поплыли цветные круги, и он вновь вернулся в тот день, когда впервые пришел в себя после аварии.

Джону было не ясно, когда и как он узнал, осмыслил и распределил все эти сведения: время, которое прошло от виража, место его пребывания, операция, которой он подвергся, причина долгого беспамятства. Настала, однако, определенная минута, когда все эти сведения оказались собранными воедино. Он был жив, отчетливо мыслил, знал, что поблизости Магда и дочка, знал, что последнее время приятно дремал и что сейчас проснулся. А вот который час — было неизвестно.

Вероятно, раннее утро.

Лоб и глаза ещё покрывала повязка, мягкая на ощупь, темя уже было открыто, и странно было трогать частые колючки отрастающих волос. В памяти у него, в стеклянной фотографической памяти Джона Кински, глянцевито переливался цветной снимок — изгиб белой дороги, черно-зеленая скала слева, справа — синеватый парапет, впереди — вылетевшие навстречу велосипедисты — две пыльные обезьяны в красножелтых фуфайках.

Резкий поворот руля, автомобиль взвился по блестящему скату щебня, и вдруг на одну долю мгновения вырос чудовищный телеграфный столб, мелькнула в глазах растопыренная рука Магды и раздался пронзительный крик дочери. Волшебный фонарь мгновенно потух.

Дополнялось это воспоминание тем, что вчера или ещё раньше — когда, в точности неизвестно — рассказывала ему Магда, вернее, ее голос…

«Почему только голос? Почему я так давно не видел ее по-настоящему?… Да, повязка, скоро, вероятно, можно будет ее снять…»

Что же Магдин голос рассказывал ему?

«Если бы не столб, мы бы, знаешь, через парапет и в пропасть… Было очень страшно… У меня весь бок в синяках до сих пор… Дочка, дочка… Автомобиль перевернулся, разбит вдребезги… Он стоил все-таки пятнадцать тысяч долларов».

Джон встряхнул головой, наваждение отошло в сторону.

«Боже мой, что я такое думаю? Почему я вспоминаю трагедию сейчас так, как будто она произошла вчера? Почему я слышу голос жены и мне кажется, что она уцелела? Ведь они погибли обе, Магда и дочь. Вот эти памятники — это свидетельства. Свидетельства того, что их уже нет. Но моя память — она всегда будет возвращать меня в тот страшный день, когда мы перевернулись на машине. И ради чего? Ради того, чтобы сохранить жизнь этим велосипедистам? Почему я решил тогда, что их жизнь важнее наших жизней? Я имел право рисковать собой, но не женой и дочерью. А получилось так, что я остался жив, а они погибли. Помнят ли те велосипедисты о том, что я спас им жизнь ценой смерти жены и дочки, самых близких мне людей?»