политическое содержание фактов, которых он вынужден касаться, в разговорах о

житейском и общечеловеческом.

34

Политическая бесхарактерность Тургенева была прямым следствием его

либеральной позиции и не раз приводила писателя к «двоегласию» даже и в

художественном творчестве. Она особенно явственно проявилась в период

революционной ситуации в России (1859—1861) и ее спада в 1862—1864 годах.

Но кроме либерализма и политической бесхарактерности, которые привязывали

Тургенева к кругам Кавелиных и Анненковых, было у него и многое такое, что

отделяло его от них. И дело здесь не только в таланте.

Тургенев не без влияния либеральных кругов, с которыми был тесно связан, порвал с «Современником», стал печататься на страницах «Русского вестника», а

затем в течение долгого времени сокрушался и доискивался причин, почему так

случилось, почему он, друг Белинского и Герцена, лично и долго ненавидевший

Каткова, все же пошел в его журнал. Черта примечательная: таких переживаний

никогда не испытывают люди типа Кавелина.

После крупных разногласий Тургенев оборвал в этот же период

многолетнюю близость с Герценом и Огаревым, оскорбил их на допросе у

царских чиновников своим отречением от былой дружбы, а затем искренне

раскаивался в совершенном. Тургенев тянулся к молодому революционно

настроенному поколению, чувствуя, что именно там сила и будущее России, и в

то же время не верил в осуществимость революционных надежд.

Идейная неустойчивость Тургенева проявилась также и в том, что в ответ на

требования Каткова, внимая советам своих «благоразумных друзей» из

либералов, в том числе и Анненкова, писатель все же стал переделывать «Отцов и

детей», имея целью принизить фигуру Базарова.

Анненков кое-что обходит в воспоминаниях, кое-что смягчает, кое-что

излагает в довольно туманном виде— и во всем этом чувствуется тенденция: лепить образ писателя по своему образу и подобию, представить Тургенева во

всем «правоверным» либералом, одинаково будто бы не приемлющим влияний ни

справа, ни слева. Анненков существенно обеднил духовный облик Тургенева, сузил связи его и отношения с различными общественными силами России, упростил картину его сложного и противоречивого творческого развития.

Анненков, конечно, прав, когда он подчеркивает в воспоминаниях

внутреннее единство творческого пути Тургенева: всегда шел своей дорогой, как

понимал ее, как чувствовал. Но этот путь, вопреки мнению Анненкова, никогда у

Тургенева не был прямым.

И по своим чрезвычайно разветвленным связям с представителями

различных слоев русской и европейской жизни того времени, и по своим

взглядам, и по своему чуткому художническому таланту Тургенев был вообще

неизмеримо богаче, сложнее и многограннее, чем он мог представляться и

открываться Анненкову — умеренному либералу, да еще взиравшему на писателя

со стороны ограниченных приятельских отношений.

Касаясь в ходе воспоминаний тех или иных произведений Тургенева,

Анненков нередко обращает внимание лишь на субъективное намерение автора, в

поле его зрения сплошь и рядом оказывается лишь субъективная сторона

тургеневских замыслов, объективная же сторона его творчества, то, что сказалось

помимо, а иногда даже и вопреки писательскому намерению, очень часто остается

35

в тени. В таких случаях Анненков-критик усиливает заблуждение Анненкова-

мемуариста. А без уяснения объективного смысла произведений писателя, смысла

подчас противоречивого, как это было сплошь и рядом у Тургенева, нельзя судить

и о духовном облике писателя.

Тургенев никогда не был либералом-доктринером или либералом-

политиканом, вроде Чичерина и Стасюлевича. Он не принадлежал и к

западникам-догматикам на манер какого-нибудь Потугина, которого Анненков в

своей статье о «Дыме» зачислил в продолжатели дела Белинского!

Тургенев всегда состоял на подозрении у реакционеров и либералов за свой

живой интерес к революционно настроенной молодежи, за свои приятельские

отношения со многими деятелями русского освободительного движения, за