смелую постановку в своих произведениях действительно важных, действительно

наболевших вопросов русской жизни. Правоверные либералы не способны на это.

Они как огня боятся одной постановки таких вопросов и всегда пытаются обойти

их «сторонкой». Подобных обходов немало встречается и в воспоминаниях

Анненкова о Тургеневе.

Из этого краткого очерка жизни и духовного облика П. В. Анненкова,

характеристики сильных и слабых сторон его мемуарных произведений, по

нашему мнению, можно сделать лишь один вывод: и по важности содержания, заключенного в этих мемуарах, и по мастерству авторского рассказа они

заслуживают того, чтобы их внимательно читали и изучали.

Лучшие из воспоминаний Анненкова — интересные и колоритные

документы своей эпохи. Когда речь идет о таких дорогих нам именах, как К.

Маркс и Белинский, Гоголь, Герцен и Тургенев,—мы благодарны каждому за ту

частицу правды, которую он сохранил для потомства об этих замечательных

людях.

На примере же взглядов и суждений самого Анненкова по различным

вопросам общественной жизни и литературы мы конкретно знакомимся с одним

из характернейших проявлений либеральной идеологии, в борьбе с которой

складывалась и мужала революционно-демократическая мысль России

В. Дорофеев

Литературные воспоминания

Н.В. Гоголь в Риме летом 1841 года

I

С самой Вены торопился я в Рим, к страстной неделе, и наконец привел

свой план в исполнение! Доехав до Анконы, я предпринял оттуда довольно

оригинальное путешествие, которое покажется баснословным, когда железные

дороги в Италии уничтожат последний отпрыск поколения ветуринов [извозчик

36

на дальние расстояния]. Я нанял в Анконе одного такого ветурина, человека уже

весьма пожилого и обладателя старой кареты, в которую дуло даже из спинки ее, и двух тощих кляч. Мне привел его cameriere (слуга (итал.) трактира, где я

останавливался в Анконе. Мы уговорились сделать путешествие к вечному городу

самым ускоренным способом, именно в одну неделю (200 итальянских миль

переезда или около 350 верст), причем попечение на прокормление меня в это

время и на доставление ночлегов возложено было тоже на возницу. Таким

образом, за 12 скуд, или 60 франков, он делался в продолжение трех суток моим

кучером, дядькой, сберегателем и полным хозяином моей воли. В этом

отстранении личной свободы, а вместе с тем и ответственности за себя и за свое

существование, было что-то очень приятное. Старик, весьма суровый с виду, но

плутоватый, как все итальянцы, живущие около трактиров и больших дорог, ни

разу не изменил горделивому слову, которым он возразил на мое беспокойное

сомнение касательно достоинства будущего провианта. «Signer, son galant'uomo

[Синьор, я порядочный человек (итал.)], — сказал он,—и все лучшее, что найдем

в гостиницах, будет вам представлено». И действительно, он был порядочным

человеком в этом смысле, но в другом отношении никак нельзя было его

упрекнуть в излишне суровом понимании своего долга. Во-первых, увидав на

другой день рыхлую карету у подъезда гостиницы, я никак не мог вообразить, чтоб эта была та покойная, хорошая, красивая и всем известная карета, про

которую мне говорил ветурино накануне, да и лошади не походили на тех

статных, хороших, любезных лошадей, какие представлялись моему

воображению благодаря его описаниям. Но делать было нечего. Я сел в карету

скрепя сердце и, покуда привязывали чемодан к запяткам, весьма сурово

посматривал на мальчишку в лохмотьях, который, подойдя к самой дверце, требовал милостыни с какой-то удивительной настойчивостию, с непостижимым

выражением гордости, точно милостыня была казенная пошлина, взимаемая им

по закону. Я решился не давать милостыни, смотрел ему прямо в лицо и, когда

карета тронулась, имел удовольствие видеть, как, метнув свирепый взор, мальчик

протянул кулак и сказал вполовину яростно и вполовину с недоумением: «Вот, еще едет в Лоретто, а милостыни не дает [001] Путь наш лежал через знаменитое