школ и всяких попыток со стороны частных лиц распространять народное

образование, программа не достигла и канцелярского утверждения, а заглохла и

рассеялась сама собой, не оставив после себя и следа, кроме воспоминания у

немногих современников ее.

Более посчастливилось литературному фонду, основанному год перед тем, в

1859 году. по мысли А. В. Дружинина. Тургенев вложил всю свою душу для

доставления ему успеха; он устраивал блестящие литературные вечера, ездил за

тем же в Москву, и всякий раз появление его на эстраде сопровождалось

громадным стечением публики и энтузиастическим приемом чтеца. Трудно себе

представить ныне ту степень благорасположения публики к литературному

фонду. Люди, дотоле не признававшие даже и существования литераторов в

России, собирались теперь на помощь сословию, от влияния которого старались

прежде охранить нашу публику. Дело в том, что в литературном фонде, под

руководством и представительством Егора Петровича Ковалевского, видели тогда

признак времени и торжество взглядов, с которыми волей-неволей приходилось

считаться. Доля участия Тургенева в укреплении литературного фонда и в

доставлении ему материальных средств была чрезвычайно значительна. Вместе с

императорскими пожертвованиями и приношениями самой публики

318

литературный фонд обязан и Тургеневу тем прочным положением, которым ныне

пользуется.

* * *

Наступил и великий 1861 год, который своим днем 19 февраля, то есть днем

уничтожения крепостного права, изменил всю нравственную физиономию

России, а также замечательный и тем, что им следует пометить и полное

окончание капитального произведения нашего автора — «Отцы и дети»,

появившегося вслед за тем во второй книжке «Русского вестника» 1862 года.

Надо же было случиться, что в то время произошла перемена и в моей жизни.

Виновником перемены был все-таки И. С. Тургенев, познакомивший меня с

семейством, где я встретил будущую мою жену [415]. Я так мало был

приготовлен к свадьбе (22 февраля 1861), что позабыл даже известить о ней

человека, бессознательно открывшего к ней дорогу, то есть Тургенева, к великому

его удивлению и огорчению. Вот что он мне писал:

«Париж, 5 (17) января 1861,

Я собирался уже к вам писать, любезнейший П. В., и выразить мое

удивление, что вы, мой аккуратнейший корреспондент, не отвечаете на мое

последнее письмо со вложенными тремя фотографиями (получили ли вы это

письмо?),— как вдруг до меня дошла весть, столько же поразившая меня, сколько

обрадовавшая,—весть, которой я бы не поверил, если бы она не предстала передо

мною окруженная всеми признаками несомненной достоверности, но которая и

доселе принимает в моих глазах образ сновидения или известных «тающих

видов» — «dissolving views»! И как, думал я, если это известие действительно

справедливо,— как мог он не написать об этом мне, мне— человеку, который

почувствует смертельную обиду, если он не будет восприемником будущего

Ивана, непременно Ивана Павловича Анненкова? Из этих последних слов вы

должны догадаться — если уже не догадались — на что я намекаю. Вследствие

этого я требую безотлагательного и немедленного ответа: правда ли, что вы

женитесь, и на той ли особе, про которую могла писать гр. Кочубеи. Если да, примите мое искреннее и дружеское поздравление и передайте его кому следует.

Если нет... но, кажется, этого нет не может быть, хотя с другой стороны... Словом, я теряюсь и требую «света, более света», как умирающий Гете.

Ни о чем другом я теперь писать не могу. Скажу вам только, что здоровье

мое порядочно, что работа подвигается понемногу, что здесь ужасно холодно и

что Основский меня надул [416]. За сим крепко жму вам руку и с судорожным

нетерпением жду вашего ответа. Преданный вам И. Т.».

Я получил еще два-три письма в таком же оживленном духе и с такими же

дружескими жалобами и нежными упреками, после чего Тургенев успокоился, получив от меня подробное описание «события».