хорошо. Будьте здоровы и старайтесь держать свой круглый и приятный

подбородок над поверхностью воды. Ваш И. Т.».

* * *

Быстро промчался я на возвратном пути через северную Италию и ночевал в

Милане. На другой день мы переехали Симплон. Дорога эта слишком хорошо

известна путешественникам, чтобы еще описывать ее. Скажу только, что вторую

ночь я ночевал во Франкфурте на Майне, третью в Кельне, а четвертую на диване

пассажирского парохода, перевозившего нас через канал из Остенде. В Лондоне я

застал В. П. Боткина, Тургенева и Герцена, еще не уехавшего на дачу. Мы

последовали с Тургеневым за ним, когда он наконец поднялся с семейством из

города. Целый день проплутали мы по разным дорогам, когда вблизи

Сутсгемптона остановились, нашли дилижанс и достигли ночью пригорка с

домиком на вершине его. Пригорок лежал на берегу моря и носил гордое название

314

Eagl-nest (Орлиное гнездо). Никакого орла там не было, за исключением хозяина, радушный хохот которого встретил нас у порога и проводил в ярко освещенную

залу, где уже готов был ужин. Сколько расточено было при этом рассказов, шуток, замечаний, смеха — всего передать нельзя [409]. Тургенев провел всего

два дня в Eagl-nest'е и отправился на остров Уайт — нанимать cottage, взяв с меня

слово остановиться у него. Я дал ему время устроиться и через три дня явился к

нему в чистую и хорошенькую виллу, из которой скоро попросили меня, однако

же, выехать. В кабинете Тургенева на письменном его столе с утра лежала

записка хозяйки коттеджа, в которой она просила его противодействовать дурной

привычке приезжего его сотоварища, то есть моей,— курить в ее доме папиросы.

Хозяйка была диссидентка, как большинство всего населения острова. Узнав

содержание записки, я предложил Тургеневу позволить мне переселиться в

красивый отель на берегу моря и оставить его, таким образом, мирно и

безмятежно пользоваться выгодами удобной квартиры, обещая ему являться

каждый день у дверей его и не напускать более богопротивного дыма в стенах

благословенного его жилища. Но Тургенев и слышать ничего не. хотел.

«Уступить капризу раскольницы было бы очень глупо»,—говорил он. Он

попросил меня подождать его возвращения, а сам надел шляпу и ушел. Когда он

вернулся назад, квартира была найдена. Прелестный, чистый домик у самого

купанья на море уже ожидал нас. Распорядившись переноской наших вещей, мы в

нем и поселились. Мы нашли целую колонию русских на Уайте: гр. Алексея

Конст. Толстого, гр. Николая Яков. Ростовцева, брата его, гр. Михаила, исследователя древнехристианского искусства Фрикена, бывшего цензора Крузе, Мордвинова, В. П. Боткина и т. д. Г-жи Маркович не было, да она, кажется, и не

имела намерения исполнить обещания, данного ею Тургеневу.

Время, которое мы тогда переживали, было тревожное вообще как у нас

дома, так и на Западе. Мы видели уже, как часто Тургенев восклицает в письмах

evviva Garibaldi — обещая себе розгу, если услышат возглас посторонние; но

положение России не вызывало никаких возгласов, а было как-то ровно грозящее

и сулящее бедствия. С приближением крестьянской реформы напряженное

состояние умов все увеличивалось, и сдерживать его уже не могла ни цензура

министерства просвещения, изнывавшая под бременем своей ответственности, ни

безответственное III отделение, боявшееся решительными мерами повредить

самой мысли о преобразовании и следовавшее издали за общим волнением.

Иногда оно неожиданно восставало с прежними, некогда столь страшными, угрозами против разумных требований общества, которых и разобрать правильно

не могло, как то было в вопросе о сохранении за крестьянами существующего

надела, и, пристыженное, уходило опять за кулисы. Затруднения администрации

еще увеличились, когда к этому же времени овладел всей образованной частью

общества, всей интеллигенцией России дух реформ и жажда политической

деятельности. Придирались ко всякому часто маловажному факту, чтобы раздуть

его в политическое или социальное явление и сделать его предметом толков. Сам

Тургенев поддался духу времени и препроводил государю императору в 1862 году

письмо, в котором защищал арестованного журналиста Огрызко, уличенного в

связях с польским восстанием. Журнал, им издаваемый, был запрещен [410]. Мы