Лоретто, славное своим собором и драгоценностию, в нем хранимой. Но, продолжая изложение не совсем твердых нравственных оснований моего

ветурина, я должен еще прибавить, что накануне я выразил ему желание ехать

один-одинешенек в карете и получил на то полное согласие его, заплатив

предварительно за все три остальные места условленную плату. Я был

действительно один в карете, когда мы тронулись от подъезда гостиницы, но, вероятно, ветурино размыслил, что желание мое принадлежит к числу тех

варварских капризов капитала, которые можно не исполнять, хотя бы право на

них и было утверждено законным контрактом. У самых ворот города сын

ветурино, бойкий мальчик лет двенадцати, взятый им с собою для подмоги и для

приобретения опытности в ремесле, отворил дверцы кареты и впустил туда двух

калабрийских читадинов [(итал.— горожанин.], в весьма живописных костюмах, сказав мне с наглостию, обещавшей большие успехи в будущем: «Они до первого

города, синьор». Оказалось, что в мысли ветурино и его потомка первый город

37

был Рим, как, впрочем, и следует думать о нем всякому поэту и философу. Дело

еще этим не кончилось. У меня было грустное предчувствие, что и третье пустое

место будет вскоре занято,—так и случилось. Едва отъехали мы по шоссе

несколько сажен, как увидали на дороге в желтом, весьма неживописном и

потертом городском сюртуке молодого человека лет восемнадцати, с немецкой

физиономией, здорового, мускулистого и несколько робко поджидавшего нашего

подъезда. Это был бедный сапожный подмастерье из католических кантонов

Швейцарии, отправлявшийся в вечный город искать места в папской гвардии, после неудачных попыток прославиться где-нибудь в провинции. Он влез в

карету неуклюже, но уклончиво и стыдливо, словно чувствуя за собой какой-либо

проступок. Все места были заняты: я посмотрел в переднее оконце на ветурино.

Он сидел на козлах в круглой шляпе с большими полями, в коричневом плаще с

откидным капишоном и с длинным бичом в руке —спокойно, неподвижно и

хладнокровно, как будто жизнь и прошедшее его были чище зеркала, но молчание

и суровость его выражали все-таки некоторую стыдливость и точно говорили:

«Как быть? Мы живем этим». Только мальчишка его часто оборачивался назад и

кидал на меня сквозь оконце испытующий взгляд.

И началось долгое путешествие. Происходило это в самой средние

итальянской весны, в конце апреля месяца. Начало ее я застал в Венеции, но там

она имела совсем другой характер. Гете заметил, что Венеция город по

преимуществу красок. света, тени и ярких живописных противоположностей

[002]. В мое время полное весеннее солнце отражалось и играло на его

мраморных, разноцветных дворцах и соборах, на мозаиках их стен, на заливе, на

колоннах площадей, на флагах и памятниках его, которые сверкали всей своей

массой... Это было ослепительно, почти невыносимо для северного глаза.

Довольно сказать, что даже и те архитектурные подробности, которые находились

в тени и вырезывались резкими очертаниями на плоскости целого здания, залитого солнцем, даже и они были еще пропитаны каким-то голубым светом, словно волновавшимся на поверхности их. В Анконе характер природы

изменился. Небо покрылось легкими белыми прозрачными тучами. В воздухе

было что-то нежное, пахучее и ласкающее, окрестности лежали в ровном, задумчивом освещении, и только изредка волны мягкого света пробегали по

виноградным и фруктовым садам. Ничто не раздражало глаза, но и ничто не

заслоняло самой дальней точки горизонта. Все пространство покрыто было не

туманом, а какой-то умеренно яркой пеленой, сохранявшей целиком очертания и

формы предметов, но сглаживавшей резкость всех линий. Первые отпрыски

Апеннин, вскоре показавшиеся нам, светились как перламутр, а дальние

водопроводы, являвшиеся иногда по сторонам на горизонте, словно были

написаны белой краской, несколько поблеклой от времени, по белому же, но

свежему полю неба. Нега и томление выражались на всем, куда вы ни обращали

взор, и вы невольно чувствовали, что при таких днях все должно зреть в земле и

многое подыматься в сердце человека. Когда около полудня я всходил пешком на

гору, где красовалась Лоретто со своим собором и дворцом, долина, которую мы