тетрадку, по которой диктовал, в кольцо и произнес тонким, едва слышным

голосом: «Поверьте, что и другие не хуже ее». В ту же минуту однако ж, возвысив

голос, он продолжал: «Знаете ли что, нам до сеnаrе (ужина) осталось еще много: пойдемте смотреть сады Саллюстия, которых вы еще не видали, да и в виллу

Людовизи постучимся» [034a]. По светлому выражению его лица, да и по самому

предложению видно было, что впечатления диктовки привели его в веселое

состояние духа. Это оказалось еще более на дороге. Гоголь взял с собой зонтик на

всякий случай, и как только повернули мы налево от дворца Барберини в глухой

переулок, он принялся петь разгульную Малороссийскую песню, наконец

пустился просто в пляс и стал вывертывать зонтиком на воздухе такие штуки, что

не далее двух минут ручка зонтика осталась у него в руках, а остальное полетело

65

в сторону. Он быстро поднял отломленную часть и продолжал песню. Так

отозвалось удовлетворенное художническое чувство: Гоголь праздновал мир с

самим собою, и в значении этого бурного порыва веселости, который вполне

напомнил мне старого Гоголя, я не ошибся и тогда. В виллу Людовизи нас, однако ж, не пустили, как Гоголь ни стучал в безответные двери ее ворот; решетчатые ворота садов Саллюстия были тоже крепко замкнуты, так как время

сиесты ((итал.—siesta)— часы дневного отдыха.) и всеобщего бездействия в

городе еще не миновалось. Мы прошли далее за город, остановились у первой

локанды (итал.— locanda) —харчевня), выпили по стакану местного слабого вина

и возвратились в город к вечернему обеду в знаменитой тогда австерии

«Фалконе» («Сокол»).

Важное значение города Рима в жизни Гоголя еще не вполне исследовано.

Памятником и свидетельством его воззрения на папскую столицу времен

Григория XVI может служить превосходная его статья «Рим», в которой должно

удивляться не завязке или характерам (их почти и нет), а чудному

противупоставлению двух народностей, французской и итальянской, где Гоголь

явился столь же глубоким этнографом, сколько и великим живописцем-поэтом.

Сущность его воззрения на Рим излагать нет надобности, так как статья Гоголя

хорошо известна всем русским читателям; но следует сказать, что под воззрение

свое на Рим Гоголь начинал подводить в эту эпоху и свои суждения вообще о

предметах нравственного свойства, свой образ мыслей и, наконец, жизнь свою.

Так, взлелеянный уединением Рима, он весь предался творчеству и перестал

читать и заботиться о том, что делается в остальной Европе. Он сам говорил, что в

известные эпохи одна хорошая книга достаточна для наполнения всей жизни

человека. В Риме он только перечитывал любимые места из Данте, «Илиады»

Гнедича и стихотворений Пушкина [035]. Это было совершенно вровень, так

сказать, с городом, который, под управлением папы Григория XVI, обращен был

официально и формально только к прошлому. Добродушный пастырь этот, так

ласково улыбавшийся народу при церемониальных поездах и с такою любовью

благословлявший его, умел остановить все новые почки европейской

образованности и европейских стремлений, завязавшиеся в его пастве, и когда

умер, они еще поражены были онемением. О том, какими средствами достиг он

своей цели, никто из иностранцев не спрашивал: это составляло домашнюю тайну

римлян, до которой никому особенного дела не было [036]. Гоголь, вероятно, знал

ее: это видно даже по намекам в его статье, где мнение народа о господствующем

клерикальном сословии нисколько не скрыто; но она не тревожила его, потому

что если не оправдывалась, то по крайней мере объяснялась воззрением на Рим.

Вот собственные его слова из статьи: «Самое духовное правительство, этот

странный, уцелевший призрак минувших времен, осталось как будто для того, чтобы сохранить парод от постороннего влияния... чтобы до времени, в тишине

таилась его гордая народность». Последующие события доказали, что народ не

был сохранен от постороннего влияния, и подтвердили убедительным образом

старую истину, что государство, находящееся в Европе, не может убежать от

Европы [037]. Оказалось и оказывается с каждым днем более, что Рим никогда не

находился в таком уединении и в таком сиротстве, какие признаны были за ним