— Ахъ! И въ самомъ дл работаетъ! Чего это ты, Дуняша, взбленилась въ праздникъ на работу! Ищу, ищу по всему заводу — нтъ моей Дуни да и что ты хочешь. Думаю: «ужъ не къ обдн-ли пошла грхи замаливать»? Встрчаю Матрешку. Одна мотается. «Матрена! Гд Дуня»? «Она на работ». Чего это, дура ты эдакая, теб приспичило?

— Не всмъ-же съ ранняго утра съ гармоніей ахальничать, отвчала Дунька. — Я вдь сказала теб, что буду до обда кирпичъ додлывать.

— Да я думалъ, что ты въ шутку, лягушка тебя заклюй. Кто-жъ въ праздникъ работаетъ!

— Пройдись по шатрамъ, такъ увидишь, что Марина Алексвна съ дочерью работаютъ; вашъ-же боровичскій Андрей на работ.

— Марина Алексвна съ дочерью — купорось извстный; Андрей пропился и ежели ему не налечь, то придется пхтурой идти на родину въ деревню, а ты-то съ чего, коза въ серьгахъ, за работу принялась?

— Да вотъ захотла. Теб-то какое дло? Не прошеніе-ли теб подавать, чтобъ на работу въ праздникъ уволилъ? Что ты мн такой за начальникъ и указчикъ? раздраженно проговорила Дунька.

— Ой, ой, ой, какіе разговоры! покачалъ головой Леонтій. — Чего это ты на меня, какъ цпной несъ, набросилась?

— А ты чего мшать пришелъ?

— Я не мшать, а поздоровкаться. Ищу, ищу — нтъ Дунечки. Гд это, думаю, моя гладкая? Здравствуй, Авдотья Силантьевна!

Леонтій положилъ на землю гармонію, подошелъ къ Дуньк, схватилъ ее въ охапку, покачалъ изъ стороны въ сторону и, освободивъ правую руку, звонко ударилъ ее по спин ладонью.

— Пусти, ахальникъ! Пусти, чертъ! Чего ты лзешь-то! кричала Дунька, отбиваясь отъ него. — Ну, пусти, а то, ей-ей, глаза выцарапаю!

Она мокрой отъ глины рукой мазнула его по лицу. Леонтій оставилъ Дуньку и отшатнулся.

— Туда-же глиной мажется, курносая! Вишь, жиру-то сколько нагуляла на заводскихъ харчахъ — нигд не заколупнешь, проговорилъ онъ, отираясь рукавомъ.

— Мой жиръ, а не твой, и нтъ до него теб заботы. Ну, чего сталъ? Ступай! Не мшай мн, сказала Дунька, принимаясь за работу, сдлала строгое лицо, но не выдержала и улыбнулась. — Уходи-же, Леонтій, прибавила она.

— А ежели мы приссть желаемъ и гармоніей васъ потшить? отвчалъ Леонтій, переминаясь съ ноги на ноту.

— Ты желаешь, да я-то не желаю. Проваливай!

— Ахъ, Дунька, Дунька! Немного намъ съ-тобой погулять осталось. Посл Александрова дня разсчетъ получимъ, котомку на плечи, машина — фю! и прощай, Дунька!

— И рада буду, когда ты провалишься, то есть такъ рада, что и сказать нельзя.

— О!?. Вишь какіе разговоры! А кто говорилъ, что любитъ?

— Мало-ли что наша сестра зря болтаетъ.

— Неужто забудешь?

— Да конечно-же. И съ чего тебя помнить? Удешь — и былъ таковъ.

— На будущій годъ на завод встртимся.

— Ну, это еще когда-то улита детъ, да когда-то будетъ.

Леонтій слъ на траву и взялъ въ руки гармонію.

— Нтъ, Авдотья Силантьевна, ты меня не забывай, сказалъ онъ. — Ты скажи, куда теб писать домой, и я теб писулечку пришлю изъ деревни.

— Да чего-жъ ты разслся-то? Теб сказано, чтобы ты проваливалъ! крикнула на него Дунька.

Леонтій не поднимался и продолжалъ:

— И пришлю я теб въ писулечк поклонъ отъ неба и до земли.

— Очень нужно!

— Да неужто и впрямь забудешь? Нтъ, ты этого не моги.

— А съ какой радости помнить? Вотъ кабы ты присватавшись ко мн былъ, жениться на мн думалъ.

— Мн, Дуняха, на теб жениться нельзя, говорю прямо, потому ты чужая. Отецъ мой тебя не приметъ въ домъ. Вотъ когда-бы ты была нашинская, боровичская, и наши крестьянскіе порядки знала, то это точно, намъ давно нужно въ домъ работницу, потому матушка у меня въ деревн стара и припадать стала. А тебя взять — ты ни жать, ни косить не умешь, никакого крестьянскаго обихода не знаешь.

— Ну, вотъ видишь. Такъ съ чего-жъ тебя помнить-то?

— Ты любовь помни. Помни, какъ мы съ тобой погуливали, какъ я тебя миловалъ, крпко къ сердцу прижималъ. Пріду въ будущее лто на заводъ, опять гулять будемъ.

Леонтій заигралъ на гармоніи и заплъ:

Вспомни, вспомни, моя радость,

Нашу прежнюю любовь…

Дунька заморгала глазами и отвернулась. У ней вдругъ слезы подступили къ горлу. Ей сдлалось жалко Леонтія.

— Да уйди ты отъ меня, честью тебя прошу. Ну, что ты присталъ! проговорила она. — Чего душу-то мою бередишь!