«Похоронили заживо — и вотъ она — такая!! Да вдь она могла быть лучшимъ украшеніемъ самаго избраннаго, самаго образованнаго общества!» — думалъ онъ.

А самъ онъ, человкъ изъ иного міра, — какое впечатлніе произвелъ онъ на «пустынниковъ»? Они тоже его не узнали. Отъ прежняго невзрачнаго галченка съ длинными руками и ногами и съ угловатыми манерами — ровно ничего не осталось. Теперь это быль законченный типъ изящнаго свтскаго человка, и притомъ красиваго. Соня врно предсказала тогда, что онъ еще выравняется.

Да и какъ еще выравнялся! Глаза были похожи, очень похожи на глаза дяди. Но вдь притомъ это были молодые лучезарные глаза, въ которыхъ горла жизнь, глаза еще не затуманенные долгими годами неудачъ, страданій и несчастій.

— Каковъ, каковъ галченокъ-то нашъ вышелъ! — повторялъ Дмитрій Валерьянычъ.

— Да ужъ точно, — въ отвтъ ему хриплъ Петръ Деменгьичъ, — мужчина за первый сортъ…. помилуй Богъ, ни въ жисть не узналъ бы его!

Софронъ ничего не говорилъ и только во вс свои старые слезившіеся глаза глядлъ на Бобрищева…

А Соня? Вдь этотъ пріздъ былъ огромнымъ событіемъ въ ея жизни. Она радовалась, ждала его. Она приготовила Саш, согласно, выраженному имъ письменно, желанію, т три уютныя комнаты въ развалинахъ, гд жилъ Дмитрій Валерьянычъ въ первые годы по прізд въ Нагорное и полтора года посл свадьбы, до отдлки новаго дома.

Войдя въ эти комнаты, сопровождаемый ею, Бобрищевъ сразу же увидлъ, что «тетя Соня» ничего, какъ есть ничего не забыла и приготовила ему самое прелестное и удобное гнздышко. Онъ глядлъ на нее съ сіяющими глазами, благодарилъ ее, цловалъ ея руки.

Вообще, несмотря на произведенное ею на него впечатлніе, на очарованность ею и свою къ ней жалость, Бобрищевъ, былъ развязенъ, простъ, какъ будто они встртились посл недавней разлуки. Но она не могла быть съ нимъ такою. Она многому научилась, многое знала и понимала, но ни мужъ, ни чудный садъ, ни рка, ни развалины не научили ее хорошо владть собою. Онъ называлъ ее «тетей Соней», шутилъ съ нею, цловалъ ея руки. А у нея языкъ не повертывался называть его попрежнему Сашей. Она не называла его никакъ и знала, что если ужъ непремнно придется называть, то назоветъ его Александромъ Николаевичемъ.

Ей было тяжело и непріятно, оттого, что онъ шутитъ съ нею, а главное оттого, что онъ цлуетъ ея руки.

Ужъ на слдующій день посл его прізда она сказала себ, что было бы гораздо, гораздо лучше, если бы онъ совсмъ не прізжалъ. Она чувствовала себя стсненной, совсмъ выбитой изъ своей обычной колеи. Если бы только возможно было, она она стала бы запираться на цлые дни у себя, только бы не встрчаться съ нимъ, не разговаривать, не слышать его голоса, не видть его глазъ, такъ прямо, такъ смло глядвшихъ ей въ глаза.

А между тмъ вдь это былъ тотъ Саша, съ которымъ она когда-то такъ недавно и въ то же время такъ безконечно давно, бгала по аллеямъ и каталась въ лодк, которому она цлыхъ семь лтъ по нскольку разъ въ годъ писала длинныя письма какъ старому другу. Да это онъ, онъ самый! сквозь новую оболочку изящнаго и красиваго человка, она все чаще и чаще начинала узнавать прежняго Сашу. Только зачмъ онъ пріхалъ… и вдь это не недля, не дв, онъ пріхалъ на цлое лто…

Она просто боялась его, хотя и не сознавала этого.

Стали проходить дни, недли, желаніе Сони уйти куда-нибудь, скрыться отъ Бобрищева, все увеличивалось. Но она хорошо понимала, что никто не долженъ подозрвать ея къ нему отношенія, ея непонятной неловкости въ его присутствіи и еще боле непонятнаго ея страха.

А все теперь складывалось именно такъ, что они бывали вдвоемъ гораздо чаще и на гораздо большее время, чмъ семь лтъ тому назадъ. Сближеніе ихъ росло не по днямъ, а по часамъ — и никакъ не могло быть иначе. Бобрищевъ не хотлъ называть себ чувства, влекшаго его къ Сон; но онъ уже зналъ, что оно не мимолетно, что оно быстро растетъ въ немъ и крпнетъ, что онъ живетъ теперь и дышетъ этимъ чувствомъ. Еслибы онъ былъ старше и опытне, онъ, можетъ быть, подумалъ бы о будущемъ, сталъ спасаться, ухалъ бы. Но, несмотря на свою жизнь въ свт, гд юность очень коротка и люди быстро длаются адептами холоднаго благоразумія, онъ все же сохранилъ въ себ еще много юности.

Когда мысль объ отъзд мелькнула, онъ тотчасъ же отогналъ ее. Разв можетъ онъ теперь ухать, оставивъ ее въ такомъ положеніи, погибающей, тающей, какъ свчка, у этихъ развалинъ?.. Вдь еще годъ-другой подобной жизни, — и она погибнетъ, совсмъ зачахнетъ, у нея сдлается чахотка или что нибудь такое.

Она можетъ быть, да и наврно, не сознаетъ своего положенія. Надо ей открыть глаза, а потомъ открыть глаза и дяд, заставить его подумать о ней, заставить ухать наконецъ изъ Нагорнаго, показать ей свтъ и ее показать свту. Тогда она оживится, станетъ дышать полной грудью, тогда появится прежній здоровый румянецъ на ея щекахъ, и милые глаза ея измнятъ это страдальческое, усталое выраженіе, отъ котораго скребутъ кошки на сердц.