Шрифт:
— А то гд-же?! Въ полдень мы въхали въ сію Пальмиру, ну, да я немного замшкался… долженъ былъ тутъ проводить своихъ попутчицъ, такъ къ теб попалъ часу въ третьемъ. А тебя и нту — вылетла пташка изъ клтки! Твой Ефимъ накормилъ да напоилъ меня съ дороги, ждалъ я ждалъ, выспался даже, а все тебя нту. Я Ефима спрашиваю: куда это, молъ, баринъ длся? А онъ мн въ отвтъ: «Доподлинно сіе неизвстно, а надо быть въ „Очаков“ они». Тутъ и я на себя диву дался, что дорогой память отшибло — и съ Ефимомъ нечего было совтовать — гд же тебя сыщешь, коли не въ «Очаков»! Вотъ и пріхалъ. Да покажись, Андрюша, легко ли! — поболе двухъ съ половиною лтъ не видались… и никакой-то въ теб перемны!.. только это что-же? гвардіи офицеръ, а въ штатскомъ плать! Неужто отставку взялъ? Вдь, ты мн о томъ въ письмахъ ни слова.
— Зачмъ отставку, — отвтилъ Алабинъ:- а такъ свободне. У насъ нын и генералы, и офицеры зачастую мундиры только на службу и надваютъ. Съ насъ за это никакого взыску нтъ. Однако, что-же это мы!.. Эй, турки! — крикнулъ Алабинъ:- шипучаго, скоре! Выпить надо ради друга потеряннаго и вновь обртеннаго!
— Еще бы! — разомъ отозвались нкоторые изъ присутствовавшихъ.
— Вдь, ты опять къ намъ, Елецкій, на службу? Давно пора деревню-то бросать. Здсь у насъ нон жизнь вольная, еще вольне прежняго. А мы и досел твои шутки вспоминаемъ. Вс наши Гебы и Афродиты по теб стосковались и уже въ поминанья записали «удалого Петрушу»: поршили, что не вернешься… запалъ совсмъ…
— Э, други, не тотъ ужъ я сталъ что-то: словно, какъ во сн та жизнь была, не влекутъ больше т забавы…
— Ну, ты тамбовскимъ тетушкамъ сіи сказки сказывай, а насъ не проведешь ими! — засмялись пріятели:- мы тебя разомъ отъ меланхоліи вылечимъ — и къ Ерофеичу [1] нечего будетъ навдываться, безъ его травъ обойдемся…
Вино было принесено; Елецкій познакомился съ тми изъ компаніи, кого еще не зналъ. Разстроенная игра снова началась. Вечеръ проходилъ незамтно. Но около полуночи Елецкій объявилъ Алабину, что съ дороги чувствуетъ себя нсколько уставшимъ.
1
Знаменитый въ то время цлитель-самоучка. О его чудодйственномъ леченіи всевозможныхъ болзней сохранилось много устныхъ и письменныхъ разсказовъ. Теперь единственное, что напоминаетъ о немъ это настойка, приготовляемая по его рецепту и носящая его имя.
— А и то, — сказалъ Алабинъ:- играть я больше не буду, подемъ домой да потолкуемъ.
Пріятели хотли ихъ удержать, соблазняя гуріями и клавикордами, но они настояли на своемъ и ухали.
III
Алабинъ съ Елецкимъ были въ родств,- приходились троюродными, — и дтство провели вмст въ Тамбовской губерніи, гд родовыя имнія ихъ отцовъ находились межа съ межою. И у того и у другого было хорошее состояніе и кой-какія связи въ Петербург. Ихъ отцы еще до рожденія сыновей получили на нихъ полковыя свидтельства, такъ что Алабинъ и Елецкій, не появившись еще на свтъ Божій, числились уже въ Преображенскомъ полку солдатами. Будучи еще дтьми и не вызжая изъ отцовскихъ вотчинъ, они дослужились до сержантскаго чина, а потомъ, когда совсмъ подросли и отцы привезли ихъ въ Петербургъ, они явились въ Преображенскій полкъ уже офицерами.
Юноши, плохо обученные и воспитанные, привыкшіе въ деревн только къ охот да къ подобострастному подчиненію своихъ подданныхъ, въ Петербург они очутились среди совсмъ новой жизни, о которой до сихъ поръ не имли никакого понятія. У родителей ихъ была возможность выдавать имъ очень значительное содержаніе и они не скупились на это, такъ какъ вліятельные петербургскіе друзья и родичи убдили ихъ, что молодой гвардейскій офицеръ долженъ непремнно жить хорошо и много тратить для того, чтобы сдлать блестящую карьеру. Такимъ образомъ Алабинъ и Елецкій попали въ кружокъ модныхъ петиметровъ и совсмъ завертлись въ омут столичной жизни.
Все общество послднихъ годовъ царствованія Екатерины утопало въ роскоши; прежняя простота и дешевизна жизни совсмъ позабылись. Торговцы и магазинщики то и дло надбавляли цны на свои товары. Серебро въ громадномъ количеств передлывалось на сервизы, такъ какъ становилось неприличнымъ сть иначе какъ на серебр.
Моды мнялись чуть-ли не ежемсячно. Отъ порядочнаго человка требовалась прежде всего изящная вншность, прическа и одежда, и бднйшій изъ гвардейскихъ офицеровъ считалъ своей обязанностью длать себ въ годъ по нскольку мундировъ, а мундиръ тогда обходился не мене 120 рублей.
Гвардейскіе офицеры все боле и боле отучались отъ какихъ бы то ни было обязанностей и совсмъ забывали, что они находятся-на дйствительной служб. Да и что это была за служба! Караульныхъ офицеровъ иногда можно было встртить спокойно разгуливавшихъ и собиравшихъ грибы по-домашнему, то-есть, въ халатахъ. Извстны случаи, когда залнившійся и закутившій офицеръ отправлялъ вмсто себя на службу свою жену. Жена надвала мужнинъ мундиръ и являлась офицеромъ.
Кутежи и всякіе дебоши петербургской молодежи принимали громадные размры. Ежедневно въ город разсказывали о самыхъ разнообразныхъ скандалахъ: о выбитыхъ окнахъ, до полусмерти напуганныхъ офицерами купчихахъ, въ дребезги разнесенныхъ трактирахъ и другихъ увеселительныхъ заведеніяхъ, похищенныхъ двушкахъ и такъ дале.
Вс эти разсказы о гвардейскихъ безчинствахъ, иногда, конечно, еще боле разукрашенные воображеніемъ передававшихъ ихъ, доносились въ гатчинскую тишину. Великій князь Павелъ Петровичъ выслушивалъ ихъ съ презрительной усмшкой, то пожимая плечами, то мрачно нахмуривъ брови, и часто говаривалъ своимъ приближеннымъ:
— Смотрите, не отдавайте своихъ дтей въ гвардію, если не хотите, чтобы они совсмъ развратились… при себ держите, не пускайте въ Петербургъ, тамъ зараза.
Алабинъ и Елецкій до излишества вкусили отъ чаши петербургскихъ наслажденій. Ихъ имена часто встрчались въ исторіи самыхъ крупныхъ скандаловъ. Многія ихъ безцеремонныя и грязныя выходки, считавшіяся тогда только молодецкими, сдлали имъ репутацію. Въ порядочныхъ и скромныхъ семействахъ ихъ какъ огня боялись.