Я взглянулъ на нее и изумился: опять это была не прежняя Зина. Ея молчащіе глаза, ея блдное лицо и странная улыбка говорили, что это совсмъ не ребенокъ, и мн почему-то становилось страшно. Мн хотлось-бы, чтобъ у нея было другое лицо, мн хотлось-бы, чтобъ она была настоящимъ ребенкомъ, какъ были т хорошенькія двочки въ блыхъ и розовыхъ платьяхъ, съ которыми я танцовалъ на нашихъ маленькихъ вечерахъ и которымъ признавался въ любви, нося еще курточку, и которыя сами отвчали мн, что очень меня любятъ. Мн хотлось-бы, чтобы вся наша исторія была только дтской исторіей, — милою, смшною и мимолетною, оставляющею на всю жизнь смшное и милое воспоминаніе. Но я хорошо зналъ, что наша исторія не дтская, не смшная и не мимолетная. Я предчувствовалъ, что это что-то совсмъ новое и опять-таки страшное.

— Зина, зачмъ это было все, что вчера случилось. Зачмъ ты мн сказала! — невольно выговорилъ я, грустно смотря на нее,

Она изумилась.

— Разв-бы лучше было, если-бъ я молчала? Если хочешь, я буду молчать; я скажу теб, что солгала, да, вдь, ты мн самъ теперь не повришь.

— А monsieur Jean? — спросилъ я.

Она засмялась на весь садъ, стала кругомъ меня прыгать и бить въ ладоши.

— Ахъ, Андрюшечка-душечка, какой ты вчера былъ забавный! какой глупенькій! Разв можно было такъ смотрть на monsieur Jean? Вдь, онъ наврно тебя теперь дурачкомъ считаетъ!

— Зачмъ-же ты меня дразнила?

— Потому что это было очень весело.

— Такъ ты все сочинила, ничего не было?

— Нтъ, было, но, вдь, это безъ тебя, такъ какое теб дло? Теперь ты со мною! А я со вчерашняго вечера и забыла совсмъ, что есть на свт monsieur Jean, ты мн только теперь напомнилъ. Ахъ, какая досада, что этотъ урокъ у меня противный, ну, да ничего, чрезъ часъ я буду свободна и пойдемъ, пожалуйста, гулять вмст.

Она опять взяла свою книгу и стала учиться.

Я слъ на скамейку, смотрлъ, какъ она ходитъ, какъ она закрываетъ глаза и что-то шепчетъ, очевидно, учитъ наизусть, какъ будто можно было что-нибудь теперь выучить.

Черезъ часъ Зина подбжала ко мн въ шляпк и немного принаряженная, взяла меня подъ руку, и мы вышли изъ нашего сада.

Я хотлъ идти въ паркъ ближнею дорогою черезъ огороды, но она повела меня улицей, мимо дачи, гд жилъ лицеистъ. Я сообразилъ это тогда только, когда увидлъ его длинную фигуру у калитки.

Зина нжно оперлась на мою руку и начала болтать мн всякій вздоръ, кокетливо ко мн наклонялась и не обращала никакого вниманія на лицеиста. Онъ поклонился; она едва кивнула ему головой и сейчасъ-же опять мн заговорила.

Въ другое время, можетъ быть, мн и пріятно было-бы все это, особенно посл глупой роли, которую я сыгралъ наканун, но теперь мн вовсе было не до самолюбія. Напротивъ, я смутился, мн стало тяжело.

— Зачмъ ты меня повела мимо этой дачи? — сказалъ я Зин.

— Ахъ, я право не обратила вниманія, какъ мы идемъ, — отвтила она.

— Нтъ, ты лжешь, ты повела нарочно, ты хотла, чтобы насъ съ тобой увидалъ этотъ твой лицеистъ. Какъ вчера меня имъ дразнила, такъ теперь его мною дразнишь: я это наврное знаю и вижу.

— Совсмъ нтъ; и это глупости, — проговорила она, пожавъ плечами.

Но я зналъ, что правъ, и меня это раздражало.

Наканун вечеромъ, во время этого неожиданнаго и волшебнаго объясненія, потомъ, въ долгіе часы моей безсонной ночи, Зина для меня опять была свтлою Зиной моего сна, а вотъ теперь этотъ сонъ снова разлетлся. Опять та-же вчная, мучительная, невозможная Зина: вотъ она идетъ и лжетъ. Теперь лицеистъ насъ не видитъ, она говоритъ иначе, совершенно иначе себя держитъ, не кокетничаетъ. А если-бъ онъ показался гд-нибудь, если-бъ онъ могъ насъ видть, она опять начала-бы гримасничать.

Это было для меня такъ ужасно, что я готовъ былъ ее ненавидть. На минуту она стала мн противна. Я шелъ понуря голову, и хотлось мн, чтобы какая-нибудь невдомая сила навсегда раздлила насъ, чтобы никогда не видать мн ея, чтобы не знать о ней и не думать.

Мы вошли въ паркъ, забрались въ самую глубь его, свернули съ дорожки. Зина стала искать землянику, а я безцльно бродилъ между деревьями. Она принесла мн сплыя большія ягоды на вточкахъ, она наколола на мою шляпу какіе-то цвты и наконецъ объявила, что ей хочется отдохнуть, что мы можемъ отлично посидть подъ этими деревьями. Было жарко, я снялъ шляпу и прилегъ на мягкой трав подъ огромной сосной, надъ которою медленно плыли легкія облака. Со всхъ сторонъ дышала лтняя жизнь, раздавались тысячи тихихъ лсныхъ звуковъ. Зина тоже сняла свою шляпку и положила голову ко мн на колни. Я забылъ свою ненависть, свое негодованіе; я опять любилъ ее безумно и мучительно, и не могъ на нее наглядться…

Потомъ, много разъ сидли мы съ нею подъ деревьями этого парка, много разъ ея голова лежала на моихъ колнахъ; ея тонкія руки обнимали меня, а я разбиралъ и гладилъ ея волосы, и каждый разъ то-же мучительное, невыносимое чувство овладвало мною. Это были минуты величайшей силы моей любви, но самая-то любовь заключала въ себ столько тоски и мученья! Несмотря на нжность Зины и ея признаніе, я съ перваго дня любилъ ее безнадежно, безо всякой вры въ настоящее и будущее.

Если вспомнить день за день все, что было со мною въ это лто, то вышелъ-бы однообразный разсказъ о постоянно возраставшемъ моемъ мученьи, да и разв можно разсказать все это? Рдкій день проходилъ безъ того, чтобы Зина не довела меня до отчаянія. Она играла и забавлялась мною, я сознавалъ это и проклиналъ ее, ненавидлъ, а при первой ея ласк снова къ ней возвращался, снова какъ-то ладилъ съ собою. Если мн прежде казалось, что та жизнь, какую я велъ до моей поздки по Волг, не могла продолжаться, то теперешняя уже дйствительно становилась невозможною, и я предчувствовалъ, что скоро настанетъ всему конецъ, что все это порвется, такъ или иначе.