Это были именно такіе люди, которыхъ мн невыносимо было видть рядомъ съ Зиной. Во-первыхъ, бывшая Сашенька, теперь Александра Александровна, одна изъ воспитанницъ мамы, существо пустоты необыкновенной, пріобртшее себ въ Петербург самую плохую репутацію и самаго непристойнаго мужа. Потомъ, эти такъ-называемые Коко и Мими, два моихъ университетскихъ товарища, не кончившіе курса студенты, износившіеся и истрепавшіеся шалопаи. Они оба были въ какомъ-то дальнемъ родств съ генераломъ.

Но хуже и отвратительне всего было то, что за ними, изъ полутемнаго угла Зининаго будуара, на меня глянуло слишкомъ знакомое лицо съ гладко причесанными черными волосами, вылзшими бакенбардами и зеленоватыми кошачьими глазами, прячущимися подъ блестящими стеклами pince-nez.

Это былъ Рамзаевъ.

Рамзаевъ!.. Нтъ, я во что-бы то ни стало долженъ успокоиться, долженъ хладнокровно припомнить этого человка съ самаго начала. Вдь, онъ прошелъ чрезъ всю жизнь мою…

Появленіе Вани Рамзаева въ нашемъ дом — одно изъ самыхъ первыхъ воспоминаній моего дтства.

Я помню, его привезли въ Москву изъ какой-то деревенской глуши, привезла мать, заплывшая жиромъ женщина, въ чепц съ удивительными лентами. Она приходилась мам какою-то кумой, была мелкопомстная дворянка, получала посл смерти мужа маленькую пенсію и имла нсколько человкъ дтей. Старшихъ дочерей пристроила по сосдству, а вотъ Ваню, своего единственнаго сына, намревалась отдать въ столичное учебное заведеніе. Явилась она тогда къ намъ, по давнему обычаю всхъ нашихъ отдаленныхъ родственниковъ и деревенскихъ сосдей, совершенно неожиданно, не освдомившись, согласна-ли будетъ мама принять подъ свое покровительство ея сына. Впрочемъ, къ чему ей было освдомляться объ этомъ: вс знали маму, знали, что еще никогда, никому въ жизни она ни въ чемъ не отказывала. Помню, этой неожиданной гость немедленно-же отвели комнату въ нашемъ дом, приставили къ ней горничную; помню, какъ въ тотъ-же день мама куда-то ухала и вернулась со всевозможными покупками для прізжихъ. Въ двичьей стали шить и кроить всякое блье и костюмчики для Вани.

Ему тогда было лтъ ужъ двнадцать, а мн лтъ пять. Я его очень не взлюбилъ въ первое время: онъ ужасно соплъ, и это почему-то особенно мн въ немъ не нравилось. Отлично я помню это сопнье, но затмъ на нсколько лтъ воспоминанія мои какъ-то прекращаются. Я помню его опять ужъ гимназистомъ старшихъ классовъ. Онъ былъ пансіонеромъ, являлся къ намъ по праздникамъ и часто все лто проживалъ у насъ въ Петровскомъ: не здилъ въ далекую деревню къ матери.

Онъ ужъ больше не соплъ, и мой взглядъ на него совершенно измнился. Теперь онъ мн казался самымъ лучшимъ, самымъ привлекательнымъ существомъ во всемъ мір. Я считалъ его своимъ закадычнымъ другомъ, и эта дружба мн необыкновенно льстила, такъ какъ я все-же былъ еще маленькимъ мальчишкой, носилъ еще широкіе панталончики, обшитые кружевами, а онъ былъ длинненькимъ, тоненькимъ юношей въ гимназическомъ мундир съ краснымъ воротникомъ.

Его появленіе каждую субботу производило восторгъ не въ одномъ мн; и все остальное дтское населеніе нашего дома встрчало его съ распростертыми объятіями. Съ субботы и до понедльника, благодаря ему, у насъ обыкновенно начиналось самое волшебное времяпровожденіе. Онъ каждый разъ приносилъ съ собою какія-нибудь вещицы необыкновенной важности, какъ мн тогда казалось: то хитро сдланную коробочку, то чудесно разрисованную картинку, то резинку, доведенную до такого состоянія, что она, будучи какъ-то особенно сложена и затмъ надавлена, очень громко щелкала. Вс эти удивительныя вещи приносились имъ мн въ даръ и въ конц концовъ составляли въ моемъ шкапу огромный складъ.

Бывало, насладившись новою принесенною имъ вещью, мы ожидали отъ него какой-нибудь игры или забавы, и онъ всегда удовлетворялъ нашимъ требованіямъ: то длалъ намъ изъ фольги ордена и звзды, мастерилъ изъ чего попало военные костюмы, ставилъ насъ въ шеренги, начиналъ нами командовать, и мы бгали по зал, хоромъ распвая.

Особенный азартъ и восторгъ начинался со словъ:

И мы мчались и мчались изъ комнаты въ комнату, поднимая такой гвалтъ и пыль, что подъ конецъ даже долготерпливая мама заставляла насъ перемнить игру.

Я начиналъ, конечно, возражать, а двочки начинали плакать, но Ваня всегда умлъ подслужиться и намъ, и мам. Онъ объявилъ, что дйствительно нужно кончить и что онъ придумаетъ что-нибудь новое и еще боле интересное. Мы ему врили, снимали съ себя бранные доспхи и ждали, что такое будетъ.

— Хотите я вамъ разскажу сказку? — спрашивалъ онъ.

— Хорошо, хорошо!

Мы усаживались вокругъ него въ диванной на широкихъ подушкахъ, облпляли его со всхъ сторонъ и жадно принимались слушать.

Зимніе сумерки незамтно надвигались; по большимъ нашимъ комнатамъ стояла тишина; только издали, въ столовой, слышались приготовленія къ обду: тамъ стучали ножами и вилками, тамъ непремнно летла на полъ и разбивалась тарелка. Но мы не обращали ни на что вниманія и только слушали нашего друга.

Ваня разсказывалъ намъ удивительныя сказки; онъ въ то время прочелъ всю Шехеразаду и бралъ свои сюжеты обыкновенно изъ Тысячи и одной ночи. Подъ конецъ онъ всегда начиналъ черезчуръ увлекаться, вдавался въ подробности имъ самимъ выдуманныя и иногда до того ни съ чмъ несообразныя, что я долженъ былъ его останавливать и требовать всякихъ объясненій. Эти остановки нарушали гармонію въ нашемъ кружк: двочки на меня накидывались и обвиняли въ томъ, что я только мшаю.

Он больше любили самый процессъ разсказа, страшныя сцены, и имъ не было равно никакого дла до послдовательности; он умли слушать, особенно Катя, съ разинутымъ ртомъ, съ остановившимися и впившимися въ разсказчика глазами; он никогда не прерывали и только по временамъ вздыхали и даже вздрагивали отъ полноты чувства.

Я тоже слушалъ очень внимательно и, можетъ быть, тоже съ разинутымъ ртомъ, я всецло уходилъ въ фантастическій міръ, изображаемый краснорчивымъ Ваней, но могъ оставаться въ этомъ мір и находиться подъ его обаяніемъ только тогда, когда въ разсказ не было никакихъ несообразностей. Малйшая фальшивая нота меня выводила изъ очарованія, я возмущался и, конечно, молчать не могъ.