— Непривычны мы къ этому. Не того воспитанія, — объявилъ Чубыкинъ.

— Козырь! А ты-то что-жъ? Ты вдь когда-то хаживалъ снгъ разметать. Я помню… — сказалъ ему ночлежникъ въ сермяжномъ армяк.

— Хаживалъ, когда брюхо подводило, а теперь денежки въ карман звенятъ — отвчалъ Скосыревъ.

— Вишь ты, богачъ какой сталъ! А если такъ много настрлялъ, то что-бы своего брата лужскаго кадета попотчивать.

— Какой ты лужскій кадетъ! Ну, что ты мелешь! Ты въ Луг только живалъ на работ, а не подневольный, стало быть и кадетомъ называться не можешь, — замтилъ сермяжному армяку Скосыревъ.

— Отчего онъ тебя Козыремъ называетъ! — поинтересовался Чубыкинъ, обратясь къ Скосыреву.

— Прозвище мн такое дали въ Луг. Я — Скосыревъ. Сначала Скосыремъ звали, а потомъ передлали на Козыря. Такъ и пошло.

— А все-таки ты работаешь иногда?

— Разгребалъ снгъ раза три-четыре въ прошломъ году — вотъ онъ и помнитъ.

— Ну, стало быть, ты не пропадешь еще безъ милостыни. А я вотъ ни на какую такую работу пойти не могу. Не привыченъ. Пробовалъ я, но что-же? — на какіе-нибудь полчаса, а тамъ руки заломить, колнки затрясутся, спина, какъ чужая, а съ самого потъ градомъ — ну, и бросай дло, — сознался Чубыкинъ. — Человкъ изъ-за прилавка ни на какое такое дло не годенъ.

Чубыкинъ и Скосыревъ шли но тротуару тихо, нога за ногу, безцльно. На улиц только еще показывался народъ, такъ что и просить милостыню было не у кого. Магазины и лавки, кром мелочныхъ и булочныхъ, были еще заперты. На углахъ дремали въ санкахъ ночные извозчики, а утренніе еще не вызжали. Дворники счищали съ тротуаровъ скребками выпавшій за ночь и притоптанный снгъ. Скосыревъ спохватился.

— Однако, куда-же мы идемъ?

— Я пробираюсь въ свой рынокъ, гд дядя торгуетъ. Вчера я тамъ не всхъ еще обошелъ, да и дядю не видалъ, — отвчалъ Чубыкинъ. — Сегодня надо передъ дяденькой объявиться и заполучить съ него что-нибудь, но онъ раньше десяти часовъ въ лавку не выходитъ. Вотъ я и думаю зайти въ чайную и чайку попить.

— Ахъ, ты купеческая натура-самоварникъ! Вдь ужъ выпили въ ночлежномъ по кружк. Вотъ тебя по чайной трав сейчасъ и замтишь, изъ какого ты сорта, — сказалъ ему Скосыревъ. — А по мн что зря теплую-то сырость въ живот разводить! Лучше-же благословиться мерзавчикомъ.

— Это я само собой сдлаю какъ только винныя лавки отворять, а надо-же намъ гд-нибудь промаячить время, пока стрлять будетъ можно. Ну, а за чаемъ въ тепл и все этакое…

— А къ заутрени? Теперь утреня идетъ.

— Да вдь на ногахъ стоять. А въ чайной теб стулъ и столь. Покурить можно.

— И то въ чайную зайдемъ, — согласился Скосыревъ. — Тамъ газетку можно спросить, посмотрть, какіе сегодня покойники на кладбищахъ хоронятся. Гд купцовъ побольше, туда и пойду пострлятъ. За упокой души хорошо подаютъ.

— Кутейника на кутью и тянетъ, — улыбнулся Чубыкинъ.

— А что-жъ изъ этого? Ты въ рынокъ къ своимъ, а я на кладбище. Вдь ты меня съ собой въ рынокъ не возьмешь.

— Самъ знаешь, что стрлять надо въ одиночку. Ты не слпой, чтобъ тебя водили. Только слпые попарно.

Они зашли въ попавшую по дорог чайную.

Въ чайной сидли извозчики въ нагольныхъ полушубкахъ и валенкахъ, сидли разносчики съ жестянками у пояса, два-три слесаря или кузнеца съ руками и лицами, вымазанными сажей, баба въ красномъ платк съ груднымъ ребенкомъ за пазухой армяка, трубочистъ, два дворника, около которыхъ на стол лежали два картуза съ мдными знаками.

Чубыкинъ и Скосыревъ сли за столикъ около окна… Скосыревъ сейчасъ-же взялъ обтрепанную вчерашнюю газету и сталъ разсматривать публикаціи о покойникахъ.

— По кладбищамъ чмъ хорошо просить? — сказалъ онъ. — Безопасно. Не ловятъ. Туда полицейскіе почти не заглядываютъ.

— Нтъ, ужъ ты такого племени. Тебя тянетъ туда. Покойникъ теб милъ, — опять сказалъ ему Чубыкинъ.

— А что-жъ, можетъ быть и такъ, — согласился съ нимъ Скосыревъ. — Да мн и быть-бы при деревенскомъ кладбищ, жить-бы на погост, еслибы я съ моей Натальей Васильевной повнчавшись не былъ. Вдь дядя-то мой протопопъ все-таки схлопоталъ мн мсто дьякона въ деревню на причетническій окладъ. И куда схлопоталъ-то? Въ тотъ-же самый Лужскій уздъ, куда я теперь высылаюсь. Схлопоталъ, — разсказывалъ Скосыревъ, — но поздно вышло. Женатъ ужъ я былъ, хоть и продалъ свою жену,

— Да вдь духовные-то и должны быть женатые, — возразилъ Чубыкинъ.

— Правильно. Но для полученія мста-то тутъ долженъ быть непремнно холостой, взять за себя сироту, дочь умершаго дьякона и кормить и старуху тещу и сестренокъ невсты. По-нашему, по-кутейнически, это называется «со взятіемъ». Даютъ при невст мсто въ приданое — ну, ты и кормись на этомъ мст, да и семью невсты корми. Ну, дядя розыскалъ меня, принялъ, ругательски изругалъ меня за жизнь мою безпутную и говоритъ: «хотя ты и великій, гршникъ, а все-таки Богъ теб счастье посылаетъ. Сходи ты въ баню, отпейся чаемъ и квасомъ, почистись, постригись, принарядись и позжай на показъ къ невст и ея матери. Денегъ я дамъ на дорогу». Слушалъ я это слушалъ, да какъ разрыдаюсь передъ дядей. «Что ты, — говорить дядя, — что ты, безпутный? Чего ты? Или это слезы раскаянія?» Тутъ я ему и объявился: «дяденька, я ужъ давно женатъ, но только съ женой разошелся». «Когда? Гд? Какъ? Отчего-же ты къ дяд за благословеніемъ не явился?» Ну, тутъ я ему всю подноготную… Услыхалъ и выгналъ вонъ… И ужъ съ той поры къ себ не принимаетъ. Такъ вотъ… Дьякономъ-бы мн быть и назывался-бы я «отче», какъ ты меня вчера называлъ, если-бы не любовь моя проклятая къ Наташ,- закончилъ Скосыревъ. — Глупъ былъ, неопытенъ.