Увидавъ ее, Чубыкинъ вздрогнулъ. Вся кровь бросилась ему въ голову.

— Елена… — прошепталъ онъ и, ускоривъ шагъ, пошелъ за ней.

Какъ его, такъ и ее тотчасъ-же замтили изъ рыночныхъ лавокъ на противоположной сторон улицы и слдили за ними. Онъ былъ пьянъ и не замчалъ этого. Поровнявшись съ ней, онъ произнесъ:

— Елена… Это я… Здравствуй, Елена.

Она обернулась взвизгнула и бросилась въ сторону, замахавъ руками.

— Уходи, уходи! Бога ради, уходи! — бормотала она.

— Голубушка, я не прокаженный. Я только поклониться теб, повидаться съ тобой. Изъ-за тебя погибаю.

— Уходи, ради самого Господа! Видишь, на насъ изъ лавокъ смотрятъ.

— Да вдь на улиц, милушка. На улиц-то можно, благо такой случай вышелъ, — не отставалъ Пудъ Чубыкинъ.

Она стояла, прислонившись спиной къ дому, смотрла на Пуда испуганными глазами и шептала:

— Пожалй меня, Пудя… Отойди. Вдь сплетни начнутся… Донесутъ… И опять мн страдать.

— Ну, хорошо, хорошо… Съ меня довольно… Я повидался съ тобой. Съ меня достаточно…

— Переходи на ту сторону улицы, пожалуйста переходи. Когда ты пришелъ въ Петербургъ, безумный? Безумный и несчастный!

— Вчера, Еленушка.

— Ахъ, въ какомъ ты ужасномъ вид! Переходи, переходи на ту сторону… А я ужъ пойду обратно домой, чтобъ сплетенъ не было, чтобъ видли, что я домой… Вотъ теб рубль, возьми… Только не пей больше, Пудя, не пей. Ты опять пьянъ.

— Подъ такой звздой родился.

Она ползла въ карманъ, вынула оттуда рубль, сунула Пуду Чубыкину въ руку и почти побжала къ дому, гд жила, и бросилась подъ ворота.

А на противоположной сторон улицы на тротуар вышедшіе изъ лавокъ приказчики смялись, когда Чубыкинъ переходилъ къ нимъ.

— Молодецъ, Пудъ! Мачиху поддлъ. Покажи- ка, сколько она теб дала?

— Мер-р-рзавцы! — закричалъ на нихъ Чубыкинъ. — Чего вы гогочете? Надъ чмъ сметесь? Вы душу, душу мою не жалете! Надъ ней глумитесь! Ее терзаете! Вы знаете, что это за женщина для меня, и надо мной сметесь.

— Вовсе не смемся, а говоримъ, что ловко поймалъ, ловко подстрлилъ, — сказалъ кто-то изъ приказчиковъ въ свое оправданіе.

— Любовь моя! Любовь! И изъ-за нея погибаю! — вопилъ пьянымъ голосомъ Чубыкинъ.

— На пятачокъ, утешься! Возьми… — протянулъ ему кто-то монету изъ толпы.

— Брысь! Прочь! Не надо мн твоего подаянія, безсердечная тварь! — крикнулъ Чубыкинъ, заложилъ руку за бортъ пиджака и зашагалъ по тротуару, удаляясь отъ лавокъ.

На Невскомъ блистало уже электричество, когда Пудъ Чубыкинъ пришелъ къ Гостиному двору. Хмель у него изъ головы уже вывтрился, тянуло опять къ вину, но онъ удержался, сказавъ себ:

«Лучше-же я выпью въ компаніи съ лужскимъ кадетомъ, котораго общалъ попотчивать, если хорошо настрляю. Какъ его? Поповичъ… Кутья». Онъ сталъ припоминать его фамилію. «Серапіонъ Скосыревъ», — вспомнилъ онъ.

Чубыкинъ шелъ, не торопясь. Въ карман его побрякивало около двухъ рублей, капиталъ, какого у него давно уже не было. По дорог на Невскій онъ сталъ заходить въ мелочныя лавочки за милостыней. Тамъ не отказывали, но давали только по копйк или по полукопйк, и вслдствіе такой малой подачки Чубыкинъ уже бросилъ заходить — онъ чувствовалъ себя достаточно богатымъ, ему и на вино, и на ночлегъ хватало. Въ карманахъ его пиджака лежали у него, кром того, три черствыя полуторакопечныя булки, которыя ему подали въ булочныхъ. Выйдя на Невскій, Чубыкинъ изображалъ изъ себя уже прогуливающагося. Онъ останавливался передъ освщееными окнами магазиновъ и разсматривалъ выложенные и вывшанные на окнахъ товары. У оконъ магазиновъ прохожіе косились на него, сторонились, нкоторые придерживались даже за карманы, думая, не воръ-ли это карманникъ. Дабы разубдить въ противномъ, Чубыкинъ у двухъ-трехъ такихъ прохожихъ попросилъ на хлбъ и на ночлегъ. Одинъ порылся въ кошельк и далъ гривенникъ, другой отказалъ, третій пригрозилъ городовымъ.

— Не попасться-бы грхомъ въ лапы фараоновъ? Здсь мсто бойкое… — подумалъ Чубыкинъ. — А попадусь, тогда ужъ ни съ родимаго батюшки ничего сорвать не придется, ни съ дяденьки, а прямо на казенные хлба, а оттуда обратно въ Шлюшинъ.

И онъ пересталъ просить.

У Гостинаго двора Чубыкинъ засталъ уже Серапіона Скосырева сидвшимъ на скамейк и покуривающимъ «козью ножку» изъ махорки.

— Не попался? Благополучно? — спросилъ, его Скосыревъ.

— Зачмъ-же попадаться-то? Въ первый день да и попасться! Я ученый. Не первый годъ стрляю.

— И меня Богъ помиловалъ, но больно ужъ плохо сбиралъ-то. Только копйки да гроши по лавкамъ… Хлба ломти даютъ, но у меня карманы дырявые. А я ужъ думалъ, что ты не придешь. Надуешь, — прибавилъ Скосыревъ.

— Кадетъ золотой роты, коли ужъ, брать, общалъ не надуетъ, — гордо далъ отвтъ Чубыкинъ. — Его слово законъ. Его такъ рота пріучила. На этомъ рота держится. Самъ ты золоторотецъ и не знаешь этого!

— Да я знаю это, а думалъ только, что среди своихъ-то запутаешься.

— А вотъ пришелъ. Я мачиху сегодня видлъ. Рубль-цковый она мн сегодня прожертвовала. Вотъ сейчасъ пойдемъ и выпьемъ за ея здоровье.