— Эхъ, голова, голова! Совсмъ ты, Пудъ, ежова голова! Панфилъ! Принеси-ка мой старый пиджакъ изъ задней лавки, отдалъ приказъ хозяйскій сынъ. — Тамъ пиджакъ есть, въ которомъ я лсомъ въ лавк терся. Пусть онъ его на кацавейку сверху наднетъ. Пиджакъ широкій. Пусть наднетъ. Ему будетъ тепле.

— Спасибо, благодтель. На одежу-то я себ ужъ потомъ у отца вытребую, — сказалъ Чубыкинъ.

— Надвай, надвай — указывалъ ему на принесенный пиджакъ хозяйскій сынъ. — Да веревку-то сними съ себя, которой опоясавшись. Дать ему ремень на опояску!

Чубыкинъ надлъ сверхъ кацавейки пиджакъ и опоясался ремнемъ.

— Ну, вотъ… Теперь хоть на человка похожъ. Да тряпицу-то со скулы сними, — старался его прихорашивать хозяйскій сынъ.

— Нельзя. Все лицо съ этого боку разбито. Увидятъ, подавать не будутъ. Ну, спасибо за ласку, за сердолюбіе. А на баночку-то съ килечкой все- таки дай.

Чубыкинъ осклабился и протянулъ руку. Ему подали пятіалтынный.

— Мерси, — сказалъ онъ, приложилъ руку къ виску, повернулся и вышелъ изъ лавки.

— Подумай, все-таки, насчетъ честной-то жизни! — кричалъ ему вслдъ хозяйскій сынъ.

Къ полудню у Пуда Чубыкина было денегъ слишкомъ рубль, хотя онъ не утерплъ и выпилъ «мерзавчика» — двухсотку, а затмъ сжевалъ большую заварную баранку, купленную у бабы-торговки, кое-какъ обманувшей бдительность городового и проскользнувшей къ казенной винной лавк. Кром того, Пудъ Чубыкинъ значительно преобразился: рваную кацавейку скрылъ пиджакъ, опоясанный ремнемъ, на ногахъ были приличные срые валеные сапоги, а на рукахъ желтыя замшевыя рукавицы, подаренный ему какимъ-то знакомишь суровщикомъ.

«Рубль съ походцемъ, — сказалъ самъ себ Пудъ Чубыкинъ. — Теперь можно и сороковочку пропустить». Онъ тотчасъ-же зашелъ въ казенку, купилъ полъ-бутылки и сталъ искать мста, гд-бы выпить ее. Около казенной винной лавки стоялъ городовой, и здсь этого сдлать было нельзя. Зайти съ бутылкой въ състную лавку или чайную и тамъ выпить считалось-бы преступленіемъ для содержателя състной, да онъ и не допустилъ-бы этого. Чубыкинъ долго думалъ, куда-бы ему дться, и зашелъ въ подъздъ того дома, гд помщался фруктовый и колоніальный магазинъ его отца. Подъздъ этотъ не охранялся швейцаромъ. Здсь на лстниц Чубыкинъ ловкимъ и привычнымъ ударомъ ладони въ дно бутылки вышибъ изъ горлышка пробку, приложилъ горлышко ко рту и выпилъ содержимое сороковки.

«Ну, а теперь можно и закусить чмъ-нибудь кисленькимъ и солененькимъ», — ршилъ онъ, сладко сплюнулъ, отеръ губы рукавомъ и, направившись въ закусочную, спросилъ себ скоромную селянку на сквородк. Содержатель състной лавки, старикъ, тотчасъ-же узналъ его, вышелъ изъ-за стойки и подошелъ къ нему.

— Никакъ Пудъ Чубыкинъ? — сказалъ онъ, всматриваясь въ постителя.

— Онъ самый… — произнесъ Чубыкинъ мрачно.

Хмель никогда не приводилъ его въ веселье.

Старикъ покачалъ головой и сказалъ:

— Вотъ поди-жъ ты! А про тебя говорили, что ты умеръ.

— Какъ видишь, живъ…

— Грхи! И смерть-то тебя не беретъ. Другой-бы съ твоей жизни три раза померъ. Ты что-жъ это селянки спросилъ? Въ подаяніе, что-ли? Въ подаяніе селянки много. Она двугривенный стоить. А ты пошь каши.

— Нтъ, за-деньги.

— Ну, то-то! Разбогатлъ, значитъ? Понастрлялъ. Да и то сказать: здсь въ рынк все знакомые у тебя. Иной изъ-за сраму подастъ. То-то папенька-то, я думаю, обрадовался такому сыночку! Заходилъ къ отцу-то? Показалъ ему свой ликъ распрекрасный?

— Оставьте меня, старикъ, въ поко. Я гость, я за свои деньги пришелъ, — совсмъ ужъ мрачно отвчалъ Чубыкинъ. — И чего ты привязываешься?

Чубыкинъ пьянлъ. Подали селянку. Теплая комната закусочной, горячая да согрла его, иззябшагося съ утра, и онъ сталъ дремать. Черезъ минуту, уткнувъ голову въ положенный на столъ руки, онъ заснулъ, но тутъ подошелъ къ нему слуга закусочной, растолкалъ его и наставительно сказалъ:

— Безобразно. Тутъ не постоялый дворъ, а закусочная и чайная. Иди спать въ другое мсто.

Чубыкинъ проснулся, потянулся, всталъ изъ-за стола и, разсчитавшись за селянку, вышелъ изъ закусочной.

Закусочная была около рынка, стало быть и около того дома, гд помщайся магазинъ отца Чубыкина, а во двор жилъ и самъ отецъ его. Только что Пудъ Чубыкинъ сдлалъ нсколько шаговъ и хотлъ зайти въ колбасную лавку, чтобы попросить милостыню, изъ воротъ этого дома вышла его мачиха. Это была небольшого роста молодая, блдная, худенькая блондинка, очень миловидная. Одта она была въ бархатное пальто съ куньей отдлкой, въ куньей шапочк и съ куньей муфтой. Вышла она изъ воротъ, робко посмотрла по сторонамъ и тихо пошла по тротуару.