— Кондракъ заключенъ?

— Да, на манеръ кондраку.

А съ ситцевой кацавейкой разговаривалъ ужъ сермяжный армякъ.

— А мачиха-то твоя, значить, оказалась вдьмой? — спрашивалъ армякъ.

— И красоты неописанной и доброты. И когда она ко мн склонность почувствовала, онъ ее тиранить началъ, и меня прогналъ отъ себя. И вотъ тутъ-то я загулялъ, запилъ, потому сердце у меня чувствительное и несправедливости людской я не терплю.

— Такъ все-таки запилъ. Ну, вотъ твоя и вина.

— Запилъ. Мертвую запилъ. И все пуще и пуще. Бобры слетли съ плечъ, желтые полусапожки свалились. Все ниже, ниже — и пошелъ я, наконецъ, съ рукой… По лавкамъ пошелъ просить пятачки. На зло ему пошелъ просить пятачки… чтобъ срамъ ему былъ за выгнаннаго сына, руку къ чужимъ людямъ протягивающаго.

— На выпивку?

— Только на выпивку… ну, и на закуску.

— Ахъ, вино, вино! — тяжело вздохнулъ сермяжный армякъ.

— Ядъ… А заливаетъ горе. Я и теперь, если стрляю, то прошу на сткляночку съ килечкой, а не Христа ради на хлбъ.

Субъектъ въ ситцевой кацавейк умолкъ.

Совсмъ стемнло. Какой-то темносрой шапкой нависло небо надъ узкой улицей. Въ воздух моросило и мшало свтить городскимъ фонарямъ. Толпа около ночлежнаго пріюта все увеличивалась. У входа ночлежники стали становиться въ хвостъ. Слышались ссоры изъ-за мстъ, спорили, кто раньше пришелъ, кому стоять ближе ко входу въ пріютъ. Какого-то подростка отколотили. Онъ заревлъ и продолжалъ плакать. Появился городовой, увидалъ какого-то пьянаго и отправилъ его съ дворникомъ въ участокъ.

Въ толп говоръ.

— Вотъ со своего кошта одинъ и долой. На казенные хлба попалъ.

— Пьяныхъ въ участкахъ не кормятъ. Я сиживалъ. Только ночлегъ. А на утро иди на вс четыре стороны.

— Все равно пятачокъ въ карман. Вдь за ночлегъ-то онъ отдалъ-бы пятачокъ.

— Какъ-же, дожидайся!

Еще съ четверть часа томительнаго ожиданія.

— А который теперь, къ примру, часъ? — задаетъ кто-то вопросъ. — Пора-бы ужъ впускать насъ.

— Теперь скоро, — отвчаютъ кто-то. — Вонъ народъ отъ всенощной пошелъ.

— Отъ всенощной. А ты почемъ знаешь, что это отъ всенощной? Нешто у нихъ на лбу написано?

— Гурьбой идутъ. Сейчасъ видно. Все не было, не было никого на улиц и вдругъ хлынули. Отворяютъ. Видишь? — слышится радостное восклицаніе.

И дйствительно двери распахнулись и толпа двинулась въ корридоръ, толкая другъ друга.

Звякаютъ мдныя деньги о стойку. Приказчикъ выдаетъ билеты.

— Хорошо пахнетъ, — шепчетъ кто-то въ затылокъ подвигающемуся передъ нимъ впередъ. — Сегодня, стало-быть, щи на ужинъ, а не каша.

— Да каша-то, братецъ ты мой, вкусне.

— Кому что. А я люблю хлебово. Только-бы горячее было, да посолоне.

— Здсь соли вволю…

Черезъ нсколько минутъ стучатъ ложки о чашки, за длинными столами слышно всхлебываніе, чавканье, уста жуютъ. Ночлежники кормятся передъ отправленіемъ ко сну. Здсь тоже очередь. Кормятъ партіями. Одни смняютъ другихъ. Покончившіе съ ужиномъ обтираютъ ладонью усы и бороды.

Слышится сожалніе:

— Хорошо и горячо, да мало. Только растравило горло.

— За пятакъ съ ночлегомъ и это благодать, — отвчаетъ кто-то. — Конечно, тутъ надо подкармливаться отъ себя. У меня баранки есть на закуску.

— Такъ то у тебя. Вишь ты какой запасливый. А я на-легк пришелъ.

Ночлежная мало-по-малу наполняется. Нары съ койками занимаются по нумерамъ. Тускло свтятъ съ потолка дв керосиновыя лампы. Въ дополненіе къ нимъ горитъ каминъ. Около него просушиваются. Нкоторые ночлежники тотчасъ-же разулись и потрясаютъ передъ огнемъ онучами, обувью. Вывтррнное для ночлега помщеніе быстро начинаетъ пропахивать прлью, потомъ, кислымъ запахомъ овчины.

На нарахъ на двухъ койкахъ рядомъ уже залегли — ситцевая кацавейка и форменное пальто, потерявшее свой первоначальный видъ и цвтъ. Они раздваются, кладутъ свою одежду подъ голову и знакомятся.

— Такъ купеческое отродье ты, значитъ, — говоритъ форменное пальто, слышавшее еще на улиц разсказъ ситцевой кацавейки. — Изъ лавочниковъ. Такъ, такъ… А я, братецъ ты мой, отъ кутьи.

— У-гмъ… — издаетъ звукъ кацавейка, разсматривая пальцы на своихъ ногахъ. — Стеръ ноги-то какъ! Шестьдесятъ вдь верстъ отмаршировалъ, а обувь балетная…