— Боже избави! Нешто вдвоемъ стрлять можно? Ты самъ знаешь. И въ одиночку-то, такъ и то мимо городового проскользать да и проскользать надо. А ты, какъ стемнетъ, приходи сегодня сюда… Я буду здсь съ сороковкой. Вотъ на сонъ грядущій и разопьемъ.

— Да будто ты сюда придешь на ночлегъ, два-то рубля настрлявши? При двухъ-то рубляхъ ты можешь и на постояломъ двор прохлаждаться при разносолахъ.

— Конечно, слдовало-бы отлежаться и отдохнуть. Давно ужъ я не прохлаждался въ благодушіи. Ну, да вотъ что. Приходи въ сумерки на Невскій къ Гостиному двору и жди меня тамъ на скамейк.

— Со скамейки-то какъ-бы городовой не согналъ?

— Ты руки не протягивай, такъ онъ тебя и не тронетъ. Не проси около Гостинаго-то, ужъ воздержись. Ну, а сгонитъ со скамейки… такъ прохаживайся.

— Ладно. Спасибо. Я приду.

— Приходи. А куда ночевать пойдемъ — тамъ видно будетъ. Вдь и я тоже пока еще въ неизвстности, много-ли въ рынк-то настрляю. Можетъ быть, и рубля не соберу.

Напившись чаю, сосди по ночлегу стали уходить изъ ночлежнаго пріюта. Вотъ они вышли на улицу и подали другъ другу руку.

— Сосдъ, а сосдъ! Да какъ тебя зовутъ? — спросило форменное пальто кацавейку.

— Имя мое тяжелое: Пудъ. Пудъ Чубыкинъ, — сказала кацавейка.

— Января четвертаго празднуешь. Знаю. А меня — Серапіономъ. Серапіонъ Скосыревъ.

Ночлежники разстались.

Было еще рано. Часы показывали въ окн часового мастера еще только восемь. Въ подвальномъ этаж въ мелочной лавочк горлъ еще огонь. На улиц было сыро. Падалъ мелкій мокрый снжокъ, дулъ втеръ. Холодная сырость пронизывала до костей.

«Только-только еще отворять лавки начнутъ, пока я приду въ рынокъ», — разсуждалъ Пудъ Чубыкинъ, ежась, засунулъ красныя руки въ рукава кацавейки и поспшно зашагалъ стоптанными дырявыми сапожонками, чтобъ согрться.

Вотъ и рынокъ, гд торговалъ его дядя суровщикъ. Бакалейныя и щепенныя лавки были уже отворены и въ нихъ торговали, но суровскія еще только отворялись, а галантерейная и суровская лавка его дяди была еще заперта. Напротивъ рынка, въ дом красовался своими росписными вывсками чайный и фруктовый магазинъ отца Пуда Чубыкина, съ изображеніемъ фруктовъ въ вазахъ, цибиковъ съ чаемъ, стеклянныхъ сосудовъ съ кофе и головъ сахару. Онъ былъ уже отворенъ. Пудъ Чубыкинъ взглянулъ на него и смахнулъ съ глаза слезу.

«Вотъ здсь тринадцатилтнимъ мальченкомъ началъ я когда-то привыкать къ торговл, на первыхъ порахъ лъ въ неимоврномъ количеств сахаръ, длалъ кораблики изъ оберточной бумаги, ласкалъ большого сраго кота, всегда лежавшаго на мшк съ сушенымъ цикоріемъ, или на обернутомъ въ дерюжный мшокъ мдномъ горячемъ чайник съ чаемъ, лъ, походя, апельсины, яблоки, мармеладъ не взирая на предупрежденья приказчиковъ не длать этаго».

И вспомнилось Чубыкину, какъ онъ на первыхъ порахъ обълся продажными сластями, заболлъ, долго хворалъ и, наконецъ, выздоровлъ.

Въ лавк говорили:

— Обожрался разъ такъ ужъ теперь зря сть не станетъ. Отвратитъ отъ сладкаго.

И помнитъ Пудъ Чубыкинъ, что его дйствительно отвратило отъ сладкаго. Сахаръ, коврижка, медовые и мятные пряники и мармеладъ сдлались ему противными. Онъ даже чай и кофе пересталъ пить въ накладку. На яблоки, груши, апельсины и орхи ему даже глядть не хотлось.

Онъ стоялъ передъ лавкой своего отца, заложа руки въ рукава, переминался отъ холода, колотилъ ногу объ ногу и вспоминалъ прошлое, вспоминалъ свое дтство, юношество.

Онъ вспомнилъ, какъ ласково относились къ нему въ лавк ихъ обычные покупатели, и въ ушахъ его звенли ихъ фразы:

— А, молодой хозяинъ! А ну-ка, молодой хозяинъ, отвсь-ка мн пару фунтиковъ сахарку… Да съ корочками, голубчикъ, съ корочками, чтобъ повыгодне было, потому мн для прикуски.

Маленькій Пудъ ухмылялся во всю ширину своего лица, отодвигался застнчиво отъ прилавка и щекоталъ за ухомъ кота, а приказчикъ отвшивалъ требуемое.

— Ну, теперь лимонъ. Молодой хозяинъ, лимончикъ мн, лимончикъ. Что-жъ ты съ покупателемъ-то, другъ, не занимаешься? Давай лимончикъ. Только кожу-то потоньше выбери. Ну? Давай сюда, лимончикъ. Угождай постоянному покупателю. Ты еще подъ столъ пшкомъ бгалъ, а я ужъ у васъ покупалъ въ вашей лавк.

Покупатель глядлъ ласково, любовно щурился какъ-то на маленькаго Пуда.

Взглядывалъ на Пуда и приказчикъ и, подавая покупателю лимонъ, говорилъ:

— Недавно онъ у насъ въ лавк. Только еще приглядывается. Гд-жъ ему!

— Первенецъ? Старшій у отца? — интересовался покупатель.

Онъ, Пудъ, продолжалъ молчать и щекоталъ кота, а приказчикъ опять отвчалъ за него:

— Передъ нимъ дочка. Та на годъ старше его. А посл него двое махонькихъ есть.

— Маменькинъ сынокъ? Поди, балуетъ мать-то?