— И кадетъ ты золотой роты, — продолжаетъ форменное пальто.

— Онъ самый.

— Спиридономъ поворотомъ называемый.

— Вотъ, вотъ.

— Ну, и я то-же самое. Молебны-бы мн пть, по похоронамъ кутью съ изюмомъ сть, а вотъ я по нсколько разъ въ году странствую изъ мста приписки въ Питеръ обратно. Ты чудовской, что-ли?

— Нтъ.

— Ну, такъ кронштадтскій?

— Нтъ.

— Лужской не можешь быть, потому я самъ лужской приписки и тебя-бы зналъ.

— Шлиссельбургскій я, шлиссельбургскій. Шлиссельбургъ-то ты и забылъ. Шлиссельбургской золотой роты я кадетъ… Спиридонъ поворотъ, — отвчала ситцевая кацавейка.

— Который разъ въ Питеръ пришелъ въ ныншнемъ году?

— Съ весны третій… Лтомъ у насъ ивъ Шлиссельбург не очень худо. Богомольцы у Казанской, на пароходной пристани есть заработокъ.

— Ну, а я второй прибрелъ. Намъ изъ Луги далеко. Что кронштадтскимъ, что колпинскимъ, что шлиссельбургекимъ — шаль.

— Ну, не больно-то и шаль, коли изъ Шлиссельбурга. Шестьдесятъ верстъ шагать. А тянетъ сюда. Вотъ завтра объявлюсь передъ родственничками.

— Обрадуются?

— Въ ужасъ впадутъ, когда приду въ лавку вотъ въ эдакомъ наряд, протяну руку и буду просить на сткляночку съ килечкой. Первый визитъ къ отцу.

— Не любитъ?

— Кто-жъ любитъ срамъ! Сейчасъ разговоръ: сынъ приходилъ во вретищ, руку протягивалъ, милостыню просилъ. А я во второй разъ нанесу визитъ. Разговоръ еще пуще. Потомъ покажу свой срамъ и передъ другими сродственничками. Въ рынокъ приду! въ рынк по лавкамъ сродственничковъ пройдусь съ рукой и буду на сткляночку съ килечкой просить. Потомъ по знакомымъ… А разговоръ-то пуще, огласка-то шире.

— А какъ подаютъ? — поинтересовалось форменное пальто.

— Подаютъ-то при стрльб сродственники мало, никто больше двугривеннаго не даетъ, а рубля-то я и не видалъ и не запомню. Разв кто велитъ зайти домой да обноски дастъ…

— А ты обноски въ оборотъ?..

— Само собой. Нельзя-же мн жить безъ расходнаго капитала, — отвчала ситцевая кацавейка. — Но дло, другъ, не въ этомъ. Надо конца ждать. Конецъ внчаетъ дло. Какъ сраму этого самаго наглотаются — сейчасъ отецъ черезъ приказчика объ отступномъ переговоры вести начнетъ: сколько возьмешь, чтобы изъ Питера исчезнуть? Сколько возьмешь, чтобы избавить насъ отъ срама? Ну, и говоришь цну.

— Такъ, такъ… Ловко. Ну, а сколько-же заполучить можешь?

— Да нынче лтомъ одинъ разъ сорокъ взялъ, въ другой разъ пятьдесятъ.

— Рублей? Тсъ… Для кадета чего-же лучше? Большой капиталъ. Ну, а нынче опять цну поднимешь? Надешься сорвать больше?

— Да отчего не взять, коли дадутъ. Буду торговаться.

Форменное пальто въ восторг.

— Скажи на милость, какъ это у тебя хорошо придумано! — дивится онъ. — А вотъ куть взять негд. На это наши не пойдутъ, хотя и у меня здсь есть дядя по матери, протопопъ. Ну, а какъ-же ты потомъ, когда получишь отступного?

— Я честенъ. Воромъ я никогда не былъ и надувательствомъ никогда не занимался. Если ужъ я разъ взялъ, то ужъ больше на глаза имъ не покажусь. Я просто несчастный человкъ и изъ-за вина пропадаю. Ну, попріоднутъ меня, денегъ дадутъ, я и начну душеньку свою потшать, бариномъ жить, гд-нибудь въ уголк въ сторонк. И проживу всласть, пока капиталовъ хватитъ, — разсказывала ситцевая кацавейка.

— А какъ капиталы къ концу?

— Ну, за одежу примусь.

— А когда одеж конецъ?

— Тогда сызнова: «подайте на сткляночку съ килечкой». Но ужъ по рынку не прошу, не конфужу ихъ. А тамъ порядокъ извстный… Заберутъ за прошеніе милостыни, въ нищенскій комитетъ на казенные хлба. Если ты тоже кадетъ золотой роты, то порядокъ-то теб ужъ извстный. Допросы, разспросы. Однутъ въ казенное добро, и перешлютъ обратно на мсто приписки. На то мы и Спиридоны повороты.

Ситцевая кацавейка умолкла, почесалась и сказала:

— Спать пора. Умаялся… Глаза слипаются.

Черезъ минуту и ситцевая кацавейка, и форменное пальто спали.

Спали, однако, ночлежники тревожно. Ночью они то и дло просыпались при каждомъ шорох. Они ждали такъ называемой ими самими «облавы», то-есть ревизіи паспортовъ, при чемъ неимющіе таковыхъ сейчасъ-же арестовываются полиціей и уводятся, но въ эту ночь облавы не было.

Ночлежники проснулись рано утромъ и тотчасъ-же начали одваться, сбираясь въ «походъ», какъ они выражались. При выход изъ ночлежнаго пріюта, имъ давали по большой кружк горячаго чаю, по куску сахару и по ломтю хлба. Горячую влагу они глотали жадно, то и дло разбавляя ее кипяткомъ, дабы увеличить число жидкости.

За чаемъ ситцевая кацавейка и потерявшее свой видъ и цвтъ форменное пальто опять встртились.

— Стало быть у тебя скоро пиры предстоятъ, — сказало кацавейк пальто, вспоминая вчерашній разсказъ о свиданіи ея съ родственниками.

— Пиры не пиры, а въ первый-то день все-же наберу по пятіалтыннымъ да двугривеннымъ рубля два, — отвчала кацавейка.

— Попотчуй товарища на радостяхъ-то. Я кутейницкаго отродья. Мн негд взять.

— Ладно. Я къ своимъ жалостливъ.

— Гд встртимся-то? Съ собой теб меня взять невозможно?