— Такъ смотри, сорокъ копекъ! — сказалъ Калистратъ, уходя, егерю.

— Что общано — какъ изъ банка будетъ заплочено.

Передъ егеремъ стоялъ Степанъ и спрашивалъ:

— Ну, а мн какъ быть? Что мн теперь съ лошадью длать? Отпрягать ее или такъ оставить? Деньги-то я свои получу — а вотъ подетъ онъ сегодня куда-нибудь или опять не подетъ?

— Знамо дло, никуда не подетъ. Нешто такіе вареные судаки куда здятъ? А онъ совсмъ судакъ вареный. Ты позжай домой и отпряги лошадь, а ужъ въ ночное ее не отпускай, — отвчалъ егерь.

— Ну, ладно. Теперь я и самъ дрыхнуть лягу, а ужо вечеромъ къ нему понавдаюсь… Ахъ, Петръ Михайлычъ, Петръ Михайлычъ! Люблю такихъ охотниковъ! Душа.

Степанъ крутилъ головой и уходилъ съ огорода. Онъ и самъ былъ пьянъ и шелъ покачиваясь.

Только часу въ девятомъ вечера проснулся спавшій на огород подъ вишней Петръ Михайлычъ, да не проснулся-бы и теперь, если-бы не пошелъ дождь и не сталъ мочить его. Съ всклокоченной головой, съ опухшимъ лицомъ поднялся онъ съ травы, схватилъ коверъ и подушку и, ругаясь, что его раньше не разбудили, направился въ охотничью сборную избу. Уже темнло, спускались августовскія сумерки. На двор онъ встртилъ егеря Амфилотея, старающагося поймать на цпь рыжаго понтера, но тотъ не давался ему.

— Подлецъ! Мерзавецъ!.Что-жъ ты меня раньше не разбудилъ! — сказалъ Петръ Михайлычъ егерю.

— Три раза будилъ, да что-жъ съ вами подлаешь, если вы не встаете и даже деретесь во сн? Сонъ-то у васъ какой-то безчувственный.

— Деретесь! Знамо дло, человкъ въ забыть. Ну, и выпилъ тоже малость.

— Ужъ и малость! Отъ такого питья медвдь лопнетъ. Вы разочтите: вчера питье, потомъ сегодня…

— Ты-бы хорошенько меня потрясъ.

— Господи Боже мой, ваша милость! Да вдь не полномъ-же по брюху мн васъ колотить. Я ужъ и такъ раскачивалъ васъ, что тумбу.

— На охоту теперь поздно? — спросилъ Петръ Михайлычъ.

— Какая теперь охота! Сейчасъ ночь. Въ слона теперь не попадешь, а не токмо что въ куропаточнаго выводка. Да и лшій можетъ въ лсу обойти. Пожалуйте чай пить въ избу. Самоваръ готовъ.

Егерь подхватилъ изъ рукъ Петра Михайлыча коверъ и подушку и понесъ ихъ въ избу. Петръ Михайлычъ шелъ и почесывался.

— Вдь эдакая незадача! Второй день не могу попасть на охоту… — бормоталъ онъ.

— Завтра утречкомъ надо постараться сходить. Сегодня ужъ какъ-нибудь потрезве, а завтра чмъ свтъ, — отвчалъ егерь…

— Такъ-то оно такъ, но вотъ бда — я сказалъ жен, что сегодня къ вечеру вернусь домой.

Въ изб киплъ самоваръ. За столомъ на клеенчатомъ диван сидлъ докторъ Богданъ Карлычъ и еще охотникъ — молодой человкъ изъ мстныхъ лсопромышленниковъ, въ кожаной куртк, въ кожаныхъ штанахъ и въ такихъ высокихъ сапогахъ, что они доходили ему прямо до туловища. На стол около самовара стоялъ изящный раскрытый ларецъ въ вид баула и изъ четырехъ гнздъ его выглядывали четыре горлышка бутылокъ. Докторъ и охотникъ пили чай съ коньякомъ.

— Петръ Михайлычъ! Вотъ такъ встрча! Гора съ горой не сходятся, а человкъ съ человкомъ сойдется! — воскликнулъ охотникъ. — Откуда это?

— Спалъ… — хриплымъ голосомъ произнесъ Петръ Михайлычъ, щурясь на свтъ шестериковой свчки и маленькой жестяной лампочки, которыя уже горли на стол, протянулъ руку охотнику и сказалъ:- Здравствуй, Василій Тихонычъ.

Молодой человкъ посмотрлъ на него и пробормоталъ съ усмшкой:

— Вишь, у тебя ликъ-то какъ перекосило! Или ужъ на охот намучился?

— Всего было, кром охоты. На охоту еще только сбираюсь. Завтра поду.

Петръ Михайлычъ грузно опустился на массивный стулъ съ продраннымъ сидньемъ.

— Такъ вотъ и отлично. И я на завтра съ вечера пріхалъ. Вмст и пойдемъ, — отвчалъ Василій Тихонычъ. — А я, братъ, пріхалъ на утокъ выписную собаку попробовать. Собаку я себ изъ Англіи выписалъ. Тридцать пять фунтовъ стерлинговъ… Это вдь на наши-то деньги по курсу — съ провозомъ и прокормомъ около четырехъ сотъ рублей собака обошлась.

— А только ужъ и собака-же! — мрачно откликнулся егерь. — За эту собаку и четырехъ рублей жалко дать. Вдь вотъ сколько ловилъ ее, чтобъ на цпь взять — такъ и не поймалъ.

— Это оттого, что она русскихъ словъ не понимаетъ, а знаетъ только по-англійски. Собака на рдкость. Чутье — изумленіе… Дрессировка… Да чего тутъ! Я ей папироску зажженую въ зубы давалъ — держитъ, не сметъ выбросить, а ужъ собаки на что табачнаго дыма не любятъ.

— А къ себ ее между тмъ кусочкомъ говядины подманиваете.