— Такой крпкой водки и въ дорогихъ ресторанахъ не держатъ. У меня къ каждой настойк спиртъ очищенный прибавляется. Ты знаешь-ли какая тутъ крпость?

— Да какъ не знать, сударь. Сейчасъ слышно. Это у васъ настой-то какой?

— Листовый. На черносмородиновомъ молотомъ лист.

— Садъ, совсмъ фруктовый садъ во рту, — умилялся мужикъ.

Охотникъ сълъ бутербродъ. Мужикъ, побродивъ около деревьевъ на полянк, принесъ еще грибъ.

— Это, сударь, хоть и сырошка, а грибъ хорошій. Возьмите и его, — сказалъ онъ, умильно взглянулъ на охотника и спросилъ:- Повторили по стаканчику-то?

— Думаю, не довольно-ли? Стаканчикъ довольно большой.

— Хромать будете объ одномъ стаканчик, ваша милость. Нехорошо.

— Ты думаешь?

— А то какъ-же? Меньше двухъ охотники на привал никогда и не пьютъ.

— Ну, будь по твоему.

— Егеря не забудьте, ваша милость. Егерь вамъ услужитъ. Вотъ-съ пожалуйте щавелій листочекъ на закуску.

Опять послдовала выпивка. Охотникъ сълъ три бутерброда и сталъ позвывать.

— Ты говоришь, версты дв до тетеревиныхъ-то выводковъ? — спросилъ онъ.

— Да пожалуй и больше будетъ, — отвчалъ мужикъ.

— Гмъ… Чортъ возьми, какъ здсь все далеко. Да есть-ли еще выводки-то?

— Есть, есть. Насчетъ этого будьте покойны. Помилуйте, вдь мы для господъ ихъ разыскиваемъ.

— Да можетъ быть ты съ пьяныхъ глазъ ихъ видлъ?

— Господи! Да что вы за невроятный человкъ такой! Трезве вотъ этого гриба я былъ. Пожалуйте грибокъ… Положите въ сумочку. Это ужъ красненькій будетъ.

— Грибовъ много, а птицы нтъ, — звнулъ охотникъ, пряча грибъ въ яхташъ. — А что ежели теперь обратно, на деревню, въ охотничью избу идти, ближе это будетъ, чмъ до твоихъ тетеревиныхъ выводковъ?

— Ближе, ваша милость, какъ возможно.

— Ну, а по моему разсчету, мы ужъ версты три прошли, а то и больше. Знаешь что? Не пойду я на выводковъ сейчасъ, а пойду посл обда. Пообдаю, посплю — и пойду. На телг туда можно прохать?

— Можно, можно, сударь. Съ полверсты разв что пшкомъ идти придется.

— Ну, такъ вотъ ты мн и телжку подряди, а теперь домой.

— Въ лучшемъ вид подряжу, ваша милость. Идемъ.

Охотникъ поднялся съ пня.

— Пожалуйте мн ваше ружьецо-то. Чего его вамъ таскать! Пойдете вы полегоньку, будете грибки собирать.

— Да, да… Хорошо бы къ обду грибовъ двадцать набрать на жаркое. Хозяйка бы сжарила мн ихъ.

— Наберемъ-съ, въ лучшемъ вид наберемъ. Супруг въ подарокъ еще свезете — вотъ сколько наберемъ. Теперь грибовъ много. Вотъ грибъ-съ… Да и какой большущій и ядреный!

Охотникъ и егерь возвращались въ деревню.

Хруститъ валежникъ подъ ногами, шелеститъ желтый опавшій листъ, посвистываетъ втеръ между березовою и осиновою порослью. Пни, пни, гніющіе и поросшіе мохомъ пни безъ конца. Холодно, сыро. Сентябрь на исход. Солнце то проглянетъ на минуту изъ-за тучъ, то опять скроется. Впереди бжитъ охотничья собака, останавливается и нюхаетъ воздухъ; понюхаетъ и опять побжитъ. Сзади слдуетъ баринъ въ охотничьемъ костюм. Все на немъ новое, казовое, хорошее. Прелестная двустволка виситъ на плеч, у бедра пустой яхташъ и неизбжная франтовская фляжка съ привинченнымъ къ ея горлышку серебрянымъ стаканчикомъ. Рядомъ съ бариномъ идетъ красноносый гунявый мужиченко — егерь Панкратъ съ тульскимъ ружьемъ на плеч. На голов у него замасленный картузъ съ разорваннымъ пополамъ козырькомъ. Одтъ мужиченко въ какую-то рваную женскую кофту, опоясанную ремнемъ, изъ которой мстами видна вата. Панкратъ полупьянъ, ступаетъ стоптанными сапоженками нетвердо и говоритъ безъ умолку, сообщая барину разныя новости.

— А вчера вотъ тоже случай… Не думали и не гадали… Да и никогда этого у насъ въ нашей округ и не было. У Кокорихи въ усадьб флагъ украли, — говорилъ онъ. — Кокорихину усадьбу знаете — такъ вотъ у ней. Вчера ихъ работникъ въ Сережинскомъ кабак сказывалъ. Пришли, сняли съ мачты и увели. Ни въ жизнь у насъ этого не случалось, чтобъ у своихъ воровать. Чужихъ обворуютъ — это точно, а чтобы своихъ — ни Боже мой. И куда имъ флагъ? Впрочемъ, и то сказать: на кушакъ годится. Дозвольте, Алексй Павлычъ, папиросочку закурить.

Баринъ вынулъ портсигаръ, досталъ папиросу и подалъ.

— Набаловался я съ господами насчетъ папиросокъ. Своя-то трубка ужъ и не курится, — продолжалъ Панкратъ. — Право-слово. Да и вообще у насъ нон… Господинъ Портяевъ ужъ на что мужчина строгій, за семью замками живетъ, а и у него съ недлю назадъ кучерской кафтанъ изъ сарая ушелъ. На солдатъ полагаютъ. Копали тутъ у него солдаты картошку. Испьянствовался нон народъ, ужасти какъ — вотъ это отчего. Пьянства, да буянства такія пошли.

Баринъ улыбнулся, посмотрлъ на красносизый носъ Панкрата и сказалъ:

— Не теб осуждать пьянство. Слпой кривому глазъ колетъ.

— Зачмъ такъ! Я, сударь, этому подверженъ, это точно, но я себя соблюдаю. Я егерь, мн не выпить нельзя, потому должность у насъ такая треклятая, а чтобы дебоширить и драться я — упаси Боже. А вдь это что-же: вчера у Сдвиженскаго мужика духъ отшибли, губу разорвали — до того колотили. И изъ-за чего началось? Продалъ онъ попу улей, получилъ деньги, пришелъ въ кабакъ…

— Панкратъ! Да скоро-ли-же куропатки-то? — перебилъ его баринъ.