– Падучая, - отозвался Сэдрик.
– И пытанный. Ему брат поможет.

А Эральд пытался вспомнить, что делать, если с эпилептиком случится припадок, не мог вспомнить точно и тёр ему виски кончиками пальцев, страшно досадуя на собственную бестолковость. Впрочем, припадок был очевидно не худшим, что приехавшему пришлось пережить.

Эральд поражался странному контрасту между всадником и конём.

Конь был - холёный вороной, открыточной глянцевой породы, в отличной сбруе, украшенной бляшками и блёстками, под седлом, которое хотелось назвать роскошным. Такого коня герцог Бэкингемский мог подарить д`Артаньяну.

Человек был - худой мужчина неопределённого возраста, от двадцати до сорока, небритый, с разбитым в кровь и опухшим носом, рассечённой бровью и треснувшим углом рта. Одетый в очень грязную, доношенную до бахромы рясу с капюшоном и облезлые, неопределённого цвета подштанники, обутый в разбитые тяжёлые башмаки, но это всё прикрывал бархатный плащ, подбитый тёмным мехом какого-то благородного зверя.

По всему выходило: замученный монах, укравший дорогую лошадь. Его дыхание постепенно выравнивалось; минут через пять Эральд понял, что бедолага спит.

– Сэдрик, - позвал он, - помоги дотащить его до дома, а то ещё и простудится.

Старуха, оглаживая коня, смотрела крайне неодобрительно, но молчала. Сэдрик вместе с Эральдом приподняли тощее, но бесчувственное и оттого тяжёлое тело монаха и втащили его в избу. Когда пытались поднять на лавку, припадочный пришёл в себя, ухитрился вырваться из их рук, грохнулся на колени и обхватил ноги Эральда.

И Эральд рассмотрел в подробностях его жутко изуродованные пальцы с содранными окровавленными остатками ногтей.

– Государь, - бормотал припадочный монах, гладя колени Эральда, - вестник Господен, милый, сиять тебе - не меркнуть, аду на погибель, пропади он пропадом...

– Совсем не в себе, - констатировал Сэдрик, качнув головой, но Эральду так не казалось. Взгляд припадочного прояснился и сфокусировался, а нёс он хоть и чушь, но не совсем бессмысленную.

Эральд присел на корточки, чтобы оказаться с безумцем лицом к лицу. Сумасшедший или нет - но припадочный его узнал, это не могло совсем ничего не значить.

– Вам легче?
– спросил Эральд, стараясь говорить как можно спокойнее.

– Государь, светик небесный, видишь ли, я тут - словно на облаке, - выдал монах скороговоркой.

– Отлично. Скажите, пожалуйста, кто вы?

– Да кто я перед тобой? Никто я, прах и тщета, сосуд скудельный, звали Валиеном, потом братом Дорном, потом Вали-Провидцем, так вот, государь, золотко наше...

– Мессир Валиен... или брат Дорн, как вам удобнее... как же вы меня нашли?

Монах поймал Эральда за руку, вцепился, как утопающий, кривясь то ли от боли, то ли от чего-то, вроде религиозного экстаза:

– А как хочешь, так и зови, государь, вся твоя воля. Ты ведь, светик небесный, в прошлую ночь из рая ступил на землю нашу грешную да несчастную? А вот видишь! Падучая-то она падучая, а только звон от неё в ушах малиновый, да запах ладанный, да видения посылает Господь - а раз посылает видения, значит, надо те откровения донести до честного люда, хоть бы и через мученичество...

– У него тоже дар, - заметил Сэдрик, который слушал и, очевидно, делал выводы.
– Припадочный - провидец. Я о таком слыхал.

– Не торопитесь, пожалуйста, мессир Валиен, - сказал Эральд.
– Когда вы торопитесь, я плохо вас понимаю. У вас был припадок, а во время припадка - видение, да?

– Истинно, истинно, государь, солнышко наше, и припадок, и видение, и пошёл я нести правду небесную - а слуги демона и услышь, да и схвати меня, грешного, - одной рукой продолжая цепляться за пальцы Эральда, монах поднял вторую к его глазам. Так пёс показывает больное место, чтобы люди пожалели и как-нибудь утишили боль.
– Кто научил, пытали, а что я скажу? Никто, как один Господь, больше мне им сказать нечего...

– Вы были в тюрьме?
– Эральд показал Сэдрику глазами, и Сэдрик подал аптечку. Эральд вытащил бутылочку с перекисью, чтобы хоть как-то продезинфицировать изувеченные пальцы монаха. Тот не сопротивлялся; его взгляд сделался не только благоговейным, но и растроганным.

– Государь, радость наша, в темнице, так и было - да вот нет во мне ни одной косточки, чтоб не болела, а только всё это тлен, да и тело-то - тщета, да и пусть его черви съедят, я о душе радею, а душа просит, чтобы ты скорее ушёл отсюда, лучик Божий...