— Каурыя есть. Хороши вдь?

— Худы ли лошади! Намедни генералъ Дельвиговъ говоритъ: трехъ бы, говоритъ, тысячъ за каурую тройку Скосыревскую я не пожаллъ, такая, говоритъ...

— Ну, хорошо, знаю, — перебилъ баринъ. — Надо мн, Скворчикъ, одно дло обдлать, большое дло!

— Слушаю.

— Озолочу, ежели удачно будетъ, на волю отпущу.. .

— Больно мн нужна воля ваша! Зачмъ мн она?

— Ну, хорошо, хорошо, но перебивай!

Павелъ Борисовичъ задумался, потянулъ изъ трубки, но она погасла уже. Онъ молча протянулъ ее казачку.

— Спитъ Ванька-то, — засмялся кучеръ.

Казачокъ прислъ на ручку дивана и крпко спалъ, свсивъ голову.

Баринъ протяжно свистнулъ, и на зовъ этотъ вошелъ Порфирій, а казачокъ вздрогнулъ и проснулся.

— Полсотни ему! — крикнулъ Павелъ Борисовичъ, указывая на казачка.

Мальчикъ, взятый Порфиріемъ за руку, всхлипнулъ.

— Сотню! — мрачно проговорилъ баринъ и закурилъ трубку при помощи Скворчика.

Порфирій съ казачкомъ удалился.

— Большое, важное дло, Скворчикъ, — продолжалъ Павелъ Борисовичъ. — Хочу я, Скворчикъ, барыню одну увезти...

— Что-жь, сударь, можно. Дло бывалое.

— Бывалое!.. Увозили съ согласія, по доброй вол, а тутъ не такъ. Тутъ выкрасть надо.

— И крадывали. Изволите помнить огородникову то дочку?

— Сравнилъ, дуракъ! То огородникова дочка, а то...

Павелъ Борисовичъ не договорилъ.

— А то супруга господина помщика Коровайцева, — смясь, договорилъ за него Скворчикъ.

Павелъ Борисовичъ такъ и воспрянулъ.

— А ты почемъ знаешъ? Теб кто сказалъ! — воскликнулъ онъ.

— Самъ догадался, сударь, — продолжая смяться, отвтилъ Скворчикъ. — Нешто трудно и догадаться? Сразу было можно, потому такой красавицы барыни нтъ другой, да и не было.

— Хороша? — восторженно улыбаясь, спросилъ Павелъ Борисовичъ и подошелъ къ Скворчику, положилъ ему об руки на плечи, швырнувъ трубку. —Хороша?

Влюбленные любятъ говорить о предмет своей страсти съ кмъ бы то ни было и любятъ, когда другіе восторгаются ихъ красавицей.

— Да ужь прямо надо говорить, что королева, врод Миликтрисы Кирибитьевны [5] , — отвтилъ Скворчикъ, закрылъ глаза, поднялъ плечи и развелъ руками. — Уму помраченіе!.. Вышла это какъ то ко мн въ людскую, стаканчикъ водки принесла. Держитъ это стаканчикъ въ блой рученьк своей, подаетъ мн, а я какъ глянулъ на нее, такъ ажъ холодокъ по спин пошелъ!.. „Выпей, говоритъ, любезный, озябъ, ты“. Рчь это у нея словно рченька льется, очи такъ и гладятъ тебя по душ... Ну, ужь и барыня, ужь и красавица!

— Молчи ты, чортъ, не дразни меня! — крикнулъ Павелъ Борисовичъ, хватаясь за голову. — Увеземъ ее, Скворчикъ, а?

— Что-жь, Павелъ Борисовичъ, можно.

— Можно?

— Дляче нельзя то? Дворня у нихъ малая, деревня далеко; ежели въ пятеромъ, либо въ шестеромъ нагрянуть, а сперва челядь ихнюю подпоить, такъ вотъ какъ умчимъ!

Павелъ Борисовичъ большими шагами ходилъ по кабинету. Остановившись передъ Скворчикомъ, онъ долго смотрлъ на него, что то обдумывая, потомъ махнулъ рукою и ршительно проговорилъ:

— Увезу!... Тамъ что будетъ, а безъ нея я жить не могу. Слушай, Скворчикъ: сейчасъ прідетъ сюда Аркадій Николаевичъ Черемисовъ; онъ согласился помогать мн, чтобы самого меня въ этомъ дл не было, чтобы слды запутать, и ты будешь дло длать съ нимъ, его и слушайся. Отбери изъ ребятъ кого теб надо, и чтобы Коровайцева барыня была черезъ недлю у меня въ Лаврикахъ. Понялъ? Добудешь — проси чего надо, все сдлаю. Сплошаешь, либо продашь — запорю на смерть. Пить все это время не смй...

— Стаканчикъ другой, чай, можно? — фамильярно спросилъ Скворчикъ, подмигивая.

— Пьянымъ чтобы не быть, а то хоть ведро пей. Лошади, люди — все въ твоемъ распоряженіи, а ты въ распоряженіи Аркадія Николаевича. Помни, Скворчикъ, что всмъ награжу, первымъ человкомъ у меня будешь, а пожелаешь на волю, хоть въ тотъ-же часъ.

— На што мн воля ваша, сударь? Въ первую же недлю сопьюсь я и гд-нибудь подъ заборомъ издохну. Мн вольнй вашей воли не нажить, а пороть-то меня и на вол будутъ, еще, пожалуй, и къ палачу на кобылу съ этою волей попадешь при моемъ то карактер.

— Ну, это какъ знаешь, я только говорю теб.

По комнатамъ раздались звуки звенящихъ шпоръ и сабли, и въ кабинетъ вошелъ гусаръ Черемисовъ, первый другъ и пріятель Скосырева. Лихой гусаръ былъ немного пьянъ; не снимая заломленнаго на бокъ кивера, разпространяя вокругъ запахъ вина и табачнаго дыма, звеня и гремя, вошелъ онъ и бросился на диванъ.

— Ну, братъ Скосыревъ, пьемъ мы здсь славно, а все же скучно у васъ, въ Москв, чортъ ее возьми! То-ли дло у насъ въ Польш — восторгъ! Какія попойки бывали, какія красавицы есть... Ахъ, Скосыревъ, Скосыревъ, какія тамъ есть красавицы!... Есть и здсь да чортъ ли въ нихъ толку? Чопорныя, холодныя, маменекъ боятся, а тамъ, братъ, любая хоть въ огонь, хоть въ воду, коли полюбитъ! Да и безъ своихъ скучно стало, по эскадрону тоскую.