— Шушеринъ пришелъ, — доложилъ лакей.

— Пусть войдетъ. Это, господа, „красавицу“ привели, — проговорилъ Павелъ Борисовичъ.

Гости перестали шумть, пить и съ любопытствомъ устремили взгляды на дверь. Нкоторые перемстились поближе, оправляя височки и хохлы.

Шушеринъ вошелъ, широко растворивъ дверь и впустилъ остановившуюся было Машу.

— Входи же, голубушка, входи, авось господа тебя не укусятъ, — говорнлъ онъ. — Одичала въ деревн то, отвыкла отъ господъ.

Маша вошла, глянула кругомъ и опустила глаза подъ пристальными, любопытными взглядами гостей Павла Борисовича. Въ облакахъ табачнаго дыма передъ нею на секунду мелькнули красныя физіономіи, молодыя и не молодыя, красивыя и не красивыя, усы, бакенбарды, венгерки, эполеты, дымящіяся трубки. Двушка задрожала всмъ тломъ и остановилась въ притвор дверсй. Родственница Латухина, Маша, не была красавицей, съ Надеждой ее и сравнить было нельзя: въ ней недоставало граціи, которою обладала Надежда, изящества, воздушности, да и черты лица ея были не такъ правильны, глаза не сверкали тмъ огнемъ скрытой страсти и большой внутренней силы; она была просто миловидная хорошенькая двушка мщаночка, вскормленная домашними булочками, вспоенная молокомъ въ зажиточномъ тихомъ дом, какъ въ теплиц. Она нсколько подходила къ нарисованному крашенымъ бариномъ портрету, но уродливой полноты въ ней не было, хотя она общала сильно располнть въ свое время. „Политика“ Шушерина, слезы горячо любимой Нади и просьбы Латухина, въ дом котораго сирота Маша нашла второй родительскій домъ, заставили ее идти къ барину, и она не раскаивалась, она была совершенно убждена словами Шушерина, что „смотръ“ кончится ничмъ, но она испугалась теперь и дрожала всмъ тломъ. Она никогда не думала, что предстанетъ передъ цлымъ обществомъ господъ, ожидая встртить одного только Скосырева, „господина важнаго и строгаго, но предобрйшей и благороднйшей души“, какъ выражался Шушеринъ.

Господа разглядывали ее.

— Близко къ тому, что я говорилъ, но ничего, — замтилъ крашеный баринъ. — Холодна, конечно, какъ рыба, треска, братецъ ты мой, семга двинская, но если ее этакъ вспрыснуть хорошенько, такъ ничего.

„Береза тшитъ глазъ, съ зефирами играя,

Прохладу, тнь даетъ, приноситъ нгу рая,

Но гибками втвями сей березы

Возможно, другъ Кронидъ, и огнь возжечь, и вызвать слезы!“

Хе, хе, хе... Преполезное древо..,

— Она мила, оченя мила! — сказалъ кто то другой.

— Мила, а барину поклониться не уметъ, — сказалъ Скосыревъ. — Или не знаешь меня?

— Не знаетъ, батюшка сударь, не знаетъ, — поспшно отвтилъ Шушеринъ.

— Молчать! Не тебя спрашиваютъ! Какъ тебя зовутъ, милая?

— Надеждой, — едва слышно отвтила Маша.

— Чтожь, очень ты влюблена въ своего купца этого?

Маша молчала.

— Да говори же, глупая! — тихонько толкнулъ ее Шушеринъ. — Очень, скажи, желаю, сударь, замужъ за него идти и прошу милости вашей... Въ ноги, дурочка, господину, въ ножки поклонись!

— Молчи, Шушеринъ! Вотъ ходатай то, господа, сватъ. Хорошо ты, должно быть сцапнулъ съ купца этого, а?

— Помилуйте, сударь, смю ли я? Ншто я не сытъ, не доволенъ вашими милостями?

— Такъ ничего не получишь?

— Ни, ни, ни синь пороха!

— Ну, тмъ лучше, потому что я двку эту не продамъ.

Шушеринъ широко раскрылъ глаза и онмлъ. Маша дрогнула всмъ тломъ.

— Я тебя на волю не выпущу, Надежда, — продолжалъ Скосыревъ. — Если ты очень ужь влюблена въ своего купца, такъ это ничего, это пройдетъ, какъ вотъ зубная боль проходитъ. Вини вотъ его, Шушерина: онъ солгалъ мн, что ничего за это не взялъ, а я лжи отъ своихъ слугъ не люблю, не выношу. Ступай, я найду теб дло, а женихъ не уйдетъ. Уведи ее, Шушеринъ, и сдай Аксинь клюшниц.

Шушеринъ топтался на мст, совершенно растерявшись. Маша облокотилась о притолку. Какъ ни была она испугана, сконфужена, но она хорошо поняла весь ужасъ своего положенія и чуть-чуть не падала, блдная, какъ полотно.

— Ступай! — крикнулъ Скосыревъ Шушерину. — Говорено было много разъ, чтобы не лгать, ослушался, — ну, и пняй на себя. Убирайся!

Шушеринъ поклонился барину и вышелъ, дернувъ слегка Машу за рукавъ. Она пошатнулась, вскрикнула и безъ чувствъ повалилась на полъ. Лакеи вынесли ее.

— Словно барышня, въ обморокъ падаетъ! — замтилъ крашеный баринъ.

— У барыни жила, избалована, любимою камеристкой была, — объяснилъ Скосыревъ и подошелъ къ Черемисову, который хлопоталъ насчетъ настоящей гусарской жженки.

— Какой то тамъ купецъ Латухинъ, влюбленъ и получитъ свой „предметъ“, а я, Павелъ Скосыревъ, страдаю тутъ, видть даже моей Кати не имю возможности, несправедливо! — сказалъ онъ, смясь.

— Резонъ. А все же ты отпусти ее: жаль двочку, — отвтилъ Черемисовъ.

— Конечно, отпущу, только вотъ Шушерина проманежу. Какъ Катерина Николаевна будетъ моею, такъ и Надьку на волю. Даромъ отпущу, на приданое подарю ей тысячу двсти рублей, которыя даетъ за нее купецъ. Эхъ, Черемисовъ, если-бъ намъ удалось наше дло, если-бъ удалось!

— Сказалъ теб, что увезу и увезу и думать теб объ этомъ нечего! — весело отвтилъ Черемисовъ.

Когда жженка была готова и вс гости услись вокругъ пылающей чаши, ароматъ которой наполнилъ вс комнаты, Павелъ Борисовичъ приказалъ позвать хоръ своихъ крпостныхъ пвицъ и пвцовъ. Мы имемъ понятіе о какомъ нибудь яровскомъ или стрльнинскомъ хор, который состоитъ изъ двухъ дюжинъ важничающихъ „барышень“, играющихъ роль неприступныхъ и „весьма образованныхъ“ двицъ, благосклонныхъ лишь къ нкоторымъ избраннымъ, гордыхъ и расфуфыренныхъ, поющихъ модные романсы подъ акомпаниментъ піанино, манерничающихъ, важныхъ, а въ то время хоръ, подобный хору Скосырева, состоялъ изъ десятка хорошенькихъ веселыхъ двушекъ, поющихъ разгульныя веселыя псни подъ звукп гитары, бубна, подъ лихое треньканье балалайки и знающихъ, что не придись он по душ барину, не угоди ему или его гостямъ, такъ сейчасъ же послдуетъ возмездіе въ вид боле или мене серъезной „припарки“, на которую въ то время были щедры ршительно вс, отъ важнаго барина и до богатаго купца по отношенію къ своимъ дтямъ, и отъ главы семейства до любаго воспитательнаго учрежденія. Разгула, дикой удали, воселья въ тогдашнемъ хор было несравненно больше, а на упомянутыя „припарки“ вниманія не обращалось, къ нимъ въ то время привыкли и говорили: „баринъ обидитъ, баринъ и помилуетъ“. Хоръ барина жилъ сыто, весело, имлъ деньги, а пвицы его обыкновенно выдавались за „хорошихъ людей“, снабженныя приличнымъ приданымъ, часто награжденныя землей съ лсомъ и угодьями, скотиной. Теперь какой-нибудь пвецъ изъ жидковъ корчитъ изъ себя барина и, потшая въ загородномъ кабачк подгулявшаго купчика, важничаетъ, ломается, ходитъ накрахмаленный и раздутый, противный и скучный, а тогда такой пвецъ ходилъ волчкомъ, взвивался голосомъ подъ небеса, отдавалъ все, что имлъ, и ужь если веселилъ, такъ веселилъ, памятуя, что за удовольствіе онъ получитъ и золотыхъ въ шапку, и напьется „барскимъ пойломъ“, и во всю жизнь сытъ будетъ.

Однимъ словомъ, веселье тогда было полное, широкое, и мы, слушатели ныншнихъ хоровъ, можемъ имть о хор того времени самое смутное представленіе. Древніе старики и старухи помнятъ, разсказываютъ. Остались, конечно, и записки того времени, памятники. Съ разсказовъ такихъ стариковъ и старухъ да по запискамъ того времени и пишемъ мы свою повсть.

У Павла Борисовича хоръ состоялъ изъ двнадцати очень хорошенькихъ и большею частію молоденькихъ крпостныхъ двушекъ и семи пвцовъ, изъ которыхъ шесть были тоже крпостными, а седьмой, ужасающій басъ, былъ нанятъ и получалъ двадцать рублей въ мсяцъ жалованья, „мсячину“, то есть паекъ, отпускаемый разъ въ мсяцъ, и платье, не считая подарковъ отъ барина и его гостей. Зуботычины, „звонкое прикосновеніе арапника“ и затрещины — въ счетъ не шли. Въ числ хора была одна старуха, когда-то знаменитая пвица и плясунья; она состояла чмъ-то врод хормейстерши, надзирала за двушками пвицами, блюла чистоту ихъ нравовъ и имла довольно широкія полномочія, до права „вспрыснуть“ включительно. Старуху эту звали Матреной Карповной; она носила шелковыя платья и имла право садиться передъ бариномъ, конечно, во время пнія только. Два взрослые сына Матрены Карповны были на вол и служили въ Петербург, а дочь была замужемъ за чиновникомъ межевой канцеляріи.