— А что же?

— А вотъ что: если я сейчасъ поду къ Скосыреву и разскажу ему про обманъ, про подлогъ, то вольную вашу уничтожатъ, и я, оказавшій услугу Скосыреву, могу сказать: „Павелъ Борисовичъ, ты далъ мн честное слово дворянина сдлать для меня все, чтобы я ни попросилъ, такъ отдай мн твою крпостную Надю!“ И онъ отдалъ бы, и вы были бы моею, вы, которая такъ поразила меня своей красотой!..

Надя снова поблднла, ноги у нея подкосились, и она почти упала на стулъ.

Черемисовъ подошелъ къ ней, взялъ ее за руку и сказалъ:

— Не бойтесь, я не сдлаю этого. Любите вашего купца, вашего купидона въ длиннополомъ сюртук, плодитесь и размножайтесь!

Черемисовъ дйствительно не попросилъ у Ивана Анемподистовича денегъ, хотя и видлъ, что встревоженный напуганный купецъ охотно дастъ ему сколько угодно и на какихъ угодно условіяхъ. А напуганъ былъ Иванъ Анемподистовичъ страшно и чуть не со слезами упрекалъ мать за оплошность.

— Вдь теперь нашъ обманъ то, подлогъ то нашъ узналъ первый другъ и пріятель барина Скосырева, — говорилъ онъ. — Ну, какъ онъ скажетъ ему? Мы не обвнчаны, очень легко могутъ Надю отнять, а ужь объ отвтственности, о суд я и не говорю.

— Не скажетъ, Иванушка, — говорила старушка. — Баринъ, кажись, хорошій, важеватый [16] .

— Вс они хороши, знаемъ! Не скажетъ со злымъ умысломъ, такъ съ пьяныхъ глазъ сболтнетъ зря, а намъ горе и бда.

— А ты попроси его хорошенько, Иванушка, покланяйся. Предложи ему денегъ; все равно ужь тратиться то намъ, коли такую свадьбу заварили. А меня ты прости, старуху глупую, не сообразила я, по оплошности Наденьку ему показала.

Цлую батарею бутылокъ съ различными винами выставилъ Иванъ Анемподистовичъ передъ опаснымъ гостемъ и униженно подчивалъ его, кланяясь въ поясъ, и все упрашивая помолчать передъ Скосыревымъ и не губить Надю.

— Да перестань, братецъ! — разсердился, наконецъ, Черемисовъ. — Сказалъ, что не скажу, ну, и не скажу. Владй своей красавицей, твое счастье.

Надя не уходила изъ комнаты и угощала Черемисова, а онъ пилъ изъ ея рукъ рюмку за рюмкой, стаканъ за стаканомъ и пожиралъ ее глазами. Около уже вечеренъ простился Черемисовъ съ гостепріимными хозяевами. Провожая его, Иванъ Анемподистовичъ сказалъ:

— Ваше благородіе, вамъ не нужны ли деньги? Помните, вы изволили говорить у Павла Борисовича, что прідете занять у меня? Такъ если вамъ угодно, я съ большимъ даже удовольствіемъ...

— Эхъ, ты, торгашъ! — презрительно отвчалъ Черемисовъ. — Это ты молчаніе мое купить хочешь? Ступай къ бсу, не надо мн твоихъ денегъ!

И Черемисовъ ухалъ.

Красота Нади произвела на него сильное, неотразимое впечатлніе. Онъ гналъ мысль о ней, а мысль эта не выходила у него изъ головы, и передъ глазами гусара вставала, какъ живая, красавица Надя, чаруя и маня его.

Черемисовъ попробовалъ напиться, но это средство не помогло. Онъ принялся ухаживать за доступными и недоступными красавицами общества и тогдашняго „полусвта“, но вс эти красавицы были въ его глазахъ неизмримо хуже Нади и не нравились ему. Онъ ихъ бросилъ и закутилъ во всю, благо еще подошла масляница, и нашлись деньги. Отчаянно прокутивъ до самаго чистаго понедльника. Черемисовъ забастовалъ и похалъ гостить къ Скосыреву. Надя не выходила у него изъ головы, а онъ по опыту зналъ, что перемна мста, дорога, новыя лица и впечатлнія — самое лучшее лкарство отъ безнадежной любви. Кром того, онъ хорошо зналъ и то, что у Скосырева не соскучишься, что тамъ къ его услугамъ множество развлеченій, да и Катерина Андреевна была въ его глазахъ такою женщиной, въ присутствіи которой мудрено думать о другой. По письмамъ Скосырева Черемисовъ зналъ, что Катерина Андреевна ничего противъ него не иметъ и имть не можетъ.

И вотъ, устроивъ себ проводы съ шумомъ и трескомъ, Черемисовъ похалъ къ Павлу Борисовичу. Очнулся онъ посл проводовъ на послдней кормежк, умылся, выпилъ рому и свжій, надушеный, выбритый, съ грохотомъ бубенцовъ и колокольчика, влетлъ на ямской тройк въ усадьбу Скосырева.

Бывало, Черемисова встрчали во двор псари въ фантастическихъ костюмахъ, охотники, различные приживальщики, а въ комнатахъ то и дло показывались снныя двушки, пвицы хора, одна лучше другой, опять — охотники и приживальщики, казачки. Ничего подобнаго не было теперь. На чисто выметенномъ и посыпанномъ по снгу пескомъ двор Черемисовъ не встртилъ никого, только у воротъ стоялъ, какъ часовой, благообразный дворовый въ сромъ армяк съ зеленымъ воротникомъ и въ какой-то полуформенной шапк. Ворота были заперты, и человкъ этотъ, отворяя ихъ, спросилъ у Черемисова:

— Къ барину изволили пожаловать?

— Да. А что?

— Звонкомъ доложить надо, сударь, а вы пожалуйте налво къ крыльцу. Если-бъ пожаловали къ управителю, такъ надо направо къ контор, и я позвонилъ бы вотъ въ этотъ колокольчикъ.

— Шутъ знаетъ, что такое! — проговорилъ Черемисовъ. — Шлагбаумъ какой-то!

— У насъ, сударь, порядки строгіе.

Человкъ дернулъ за ручку, прикрпленную къ длинной проволок, и гд то вдали прозвенлъ колокольчикъ.

Вроятно, на звонъ этого колокольчика и вышелъ на подъздъ ливрейный лакей. Онъ помогъ выйти Черемисову изъ саней и провелъ его въ большія, свтлыя сни съ полированною дубовою мебелью, съ ковромъ, идущимъ широкою дорожкой на лстницу, съ двумя кафельными печами. Ввелъ и дернулъ за красный съ нитью шнурокъ. Опять раздался звонокъ, и съ лстницы сбжалъ другой лакей, во фрак уже и чулкахъ. Этотъ повелъ Черемисова въ верхъ и, доведя до пріемной, большой комнаты съ зеленою кожаною мебелью и со множествомъ зеркалъ, сказалъ:

— Я сейчасъ доложу Павлу Борисовичу. Дозвольте узнать вашу фамилію?

— Убирайся ты ко всмъ чертямъ! — крикнулъ ему Черемисовъ и пошелъ въ хорошо знакомый кабинетъ хозяина. — Что это у васъ тутъ за замокъ такой? Давно ли все это?

— Приказано такъ, сударь, мы должны повиноваться.

Лакей слегка пожалъ плечами и вздохнулъ.

Вздыхали очень многіе въ этомъ дом посл того, какъ въ немъ появилась Катерина Андреевна. Прошло вольное безмятежное житье, сытое и пьяное, кончился безпрерывный пиръ. Не такъ часто водили, положимъ, на конюшню, не каждый день свистали розги въ двичьей и въ мезонинахъ, не травили различныхъ дурачковъ и шутовъ собаками, не обливали никого въ трескучій морозъ холодною водой на двор, какъ это, бывало, водилось, но не было уже и безпросыпнаго пьянства, гульбы, сытой ды, псенъ и музыки. Не существовало ужь и знаменитаго хора. Матрена завдывала погребами и кладовыми, а вс пвицы были посажены за работу. Одн плели кружева, другія шили барын блье, третьи вязали, четвертыя вышивали, одтыя уже не въ бархатные сарафаны, а въ однообразныя холстинковыя платья. Кормили двушекъ попрежнему хорошо, но вина, фруктовъ, разносоловъ съ барскаго стола, какъ бывало, имъ не попадало. Наказывали ихъ рдко, но вс он получали съ утра уроки до обда и не выполнившая этого урока не получала обда, какъ лнивая и недостойная. Не выполняла она урока, заданнаго на ужинъ, не получала и ужина. За упорную лнь, за неповиновеніе, за грубость старшей мастериц, сажали въ холодную и темную комнату на хлбъ и на воду, а если неповиновеніе повторялось — наказывали жестоко, безъ пощады и ссылали въ дальнюю вотчину. Глафира была теперь полномочнымъ министромъ въ этомъ дом и ходила въ шумящихъ „матерчатыхъ“ платьяхъ, гордая и величавая. Ее звали Глафирой Авдевной и кланялись ей въ поясъ. Даже всесильный Шушеринъ, прізжая изъ Москвы, здоровался съ ней „за ручку,“ называлъ по имени и отчеству и считалъ за честь кушать съ нею чай, привозя изъ Москвы гостинцы.