— Нтъ, ужь вы, ваше высокоблагородіе, тихохонько и легохонько все, а я вашъ слуга.

— Изволь. Ты вотъ что: ты създи за ней самъ и привези сюда, а меня твоя родительница пока водкой угоститъ, яишницу мн сдлаетъ. Только не вздумай куда нибудь спровадить двицу. Одну только бду себ надлаешь.

— Помилуйте, ваше высокоблагородіе, разв я не понимаю?.. Пожалуйте въ домъ, а я мигомъ слетаю.

Приставъ отпустилъ свою команду, оставивъ только одного подчаска встовымъ, и пошелъ въ домъ. Около воротъ Латухинскаго дома собрались сосди и съ любопытствомъ заглядывали въ заборныя щели и въ калитку, прознавъ, что у сосда обыскъ.

— Вамъ чего надо? — крикнулъ на нихъ Лихотинъ. — Вотъ я васъ, подзаборниковъ! Прочь пошли сію минуту!

Мигомъ разсыпались вс въ разныя стороны и улица опустла. Сосди только отчасти знали, что у Ивана Анемподистовича происходитъ нчто таинственное, что онъ задумалъ жениться на крпостной двушк и что двушка эта скрывается у него; подробностей они не знали, но и зная, не выдали бы „добродушнаго“ Ивана Анемподистовича, котораго вс очень любили, какъ любили и покойнаго отца его и мать. „Непріятность“, въ вид посщенія полиціи, очень огорчала теперь сосдей Ивана Анемподистовича и не простое любопытство только привело ихъ теперъ къ его дому.

Лихотинъ прошелъ, между тмъ, въ горницы, гд ему готовили обильное и вкусное угощеніе, а Иванъ Анемподистовичъ похалъ къ той родственниц въ Рогожской, которая пріютила Машу. Одно уже появленіе встревожаннаго Ивана Анемподистовича заставило „екнутъ“ сердечко двушки, и она догадалась, что произошло нчто страшное. Блдная, но спокойная, выслушала она разсказъ родственника и съ безмолвною мольбой взглянула на святыя иконы въ переднемъ углу.

Докончивъ свой разсказъ, Иванъ Анемподистовичъ повалился въ ноги двушки.

— Маша, голубушка, спаси ты насъ, не дай намъ погибнуть съ Надюшей!

Маша бросилась поднимать его.

— Что вы, братецъ, что вы, Богъ съ вами! Встаньте, братецъ!

— Не встану, Маша! Великую службу ты должна сослужить мн и нтъ платы за ту службу твою! Не выдавай насъ, иди къ барину... Маша, я слдомъ за тобой же пойду къ нему, вымолю у него вольную, выплачу слезами горькими, а теб за твою услугу рабъ или слуга по гробъ моей жизни! Хорошаго жениха найду теб, приданое дамъ, какъ родной сестр своей, будущимъ дткамъ твоимъ вторымъ отцомъ буду!

Маша тяжело дышала, держась за грудь.

— Спасибо, братецъ, — проговорила она. — Встаньте. Пойду я къ барину, все перенесу... Не за посулы ваши я длаю это, а для Бога. Хорошо, братецъ, пострадать за ближняго, нтъ, сказываютъ, подвига большаго, ну, вотъ и попробую я, пойду, только далъ бы Богъ силы перенести муки, срамъ, а васъ не выдамъ... Везите меня, братецъ!

— Маша! — крикнулъ Латухинъ и упалъ головою къ ногамъ двушки, край одежды ея поцловалъ.

Онъ зналъ, что смиренная, богомольная, кроткая Маша оченъ любитъ его, зналъ, что она всегда готова на жертву, на самопожертвованіе, но онъ не думалъ, что она согласится и второй разъ идти къ Скосыреву, рисковать такъ страшно, чуть не жизнью, а, между тмъ, кроткая, нжная сиротка эта, слабая на видъ, пухленькая двушка готова была на какую угодно жертву и пошла бы за доброе дло на муки, на смерть „Бога для“. Это „Бога для“ сильно и крпко держится въ душ простого русскаго человка, а особенно — въ душ русской женщины. Нть тхъ страданій и мукъ, которыхъ побоялась бы слабая, нжная женщина, если дло идетъ о жертв для Бога или для любимаго человка. Въ суровое время, которое я описываю, жертвъ требовалось, конечно, гораздо больше и въ то время особенно сильно, особенно часто проявлялись примры полнаго, глубочайшаго самоотверженія. О нихъ никто и не зналъ, он безслдно пропадали, повидимому, но он служили для порабощеннаго народа яркими свточами и красили жизнь, поддерживали надежду, укрпляли вру въ Провидніе...

Тихо и покойно собралась Маша и похала съ Латухинымъ. Подивился на нее самъ Лихотинъ, когда увидалъ, что она безъ слезъ, безъ рыданій собралась къ барину, отъ котораго „за предерзостную продлку“ добра ждать было мудрено.

— На юность и красоту свою, должно быть, надется, — замтилъ приставъ. — Ни слезинки, ничего такого, а вдь не въ гости детъ.

Не на красоту надялась Маша, другая сила давала ей возможность быть покойной и твердой. Надя такъ и замерла у ней на груди, когда прощалась съ нею въ свтелк.

— Родная, милая, что длаешь то для насъ! — говорила двушка, цлуя плечи, руки Маши. — Сколько во мн то зла да себялюбія, что я соглашаюсь на твою послугу! Но скажи ты мн единое словечко, единое только, и я откажусь отъ твоей послуги, сама пойду, всю правду открою.

Маша этого „словечка“ не сказала. Насилу оттащили Надю отъ подруги и уложили въ постель, а Маша сбжала внизъ и тихо проговорила ожидавшему ее Лихотину.

— Я готова.

Желая показать свою исполнительность и подслужиться у „нужнаго человка“, Лихотинъ самъ повезъ Машу. Слдомъ за ними похалъ и Иванъ Анемподистовичъ, ршивъ во что бы то ни стало увидать барина.

Было часовъ девять вечера, когда лихой приставъ подкатилъ на пар съ отлетомъ къ подъзду Скосыровскаго дома.

— Доложи барину, — сказалъ онъ встртившему его лакею, — что приставъ Пятницкой части Аристархъ Венедиктовичъ Лихотинъ иривезъ сегодня найденную имъ бглую двку Надежду Грядину.

Лакей доложилъ и, вернувшись, попросилъ пристава въ кабинетъ. Расчесавъ бакенбарды, взбивъ хохолъ и молодцевато выпятивъ грудь, пошелъ Лихотинъ за лакеемъ, приказавъ Маш ждать въ лакейской.

Павелъ Борисовичъ, весь погруженный въ думы объ отчаянномъ порученіи своемъ, которое исполнялъ Черемисовъ, и съ минуты на минуту ожидающій встника, сидлъ въ кабинет, выкуривая трубку за трубкой и выпивая стаканъ за стаканомъ крпчайшаго пунша. При вид пристава онъ не всталъ съ кресла и лишь слегка наклонилъ голову. Принимая въ этомъ самомъ кабинет представителей высшей московской аристократіи, Павелъ Борисовичъ не считалъ нужнымъ чиниться съ приставомъ.