Вошедшіе такъ и бросились къ признавшимъ ихъ мужикамъ.

— Родимые, да вдь это наши, коровайцевскіе! Васюкъ Трошинъ, Михайло, Герасимъ!

Знакомые обнялись и расцловались. Нкоторыхъ даже слеза прошибла.

— Акимычъ, подавай намъ щей, каши, солонины и сулею вина! — скомандовалъ высокій чернобурый мужикъ дворнику.

Дворникъ разбудилъ бабу-стряпуху и приказалъ ей подать требуемое, а самъ, кряхтя и охая, влзъ на печь и сію же минуту захраплъ. Легла спать и баба, подавъ на столъ корчагу съ горячими щами, горшокъ пшенной каши, блюдо съ холодною солониной, ковригу Хлба и баклагу вина. Прохожіе молча и жадно накинулись на ду, выпивъ по стакану водки. Уже за кашей, обильно сдобренной льнянымъ масломъ, разговорились они. На разспросы чернобородаго мужика началъ длинный разсказъ дворовый въ казакин.

— Осиротли мы, Василій Панкратычъ, — началъ онъ, — схоронили нашего барина Луку Осиповича, царство ему небесное.

— Да, знаемъ мы, Ефимушка, получили объ этомъ всточку, поплакали вдосталь. Такое у насъ теперича гореванье идетъ, что...

— А ты постой, Васюкъ, — остановилъ его другой мужикъ. — Пусть Ефимъ намъ разскажетъ про барина, про московское житье свое, а тамъ и мы повдаемъ о себ. Говори, Ефимушка, сказывай намъ все, коли угостился до сытъ.

— Спасибо, насытились теперь, отошли, а то хоть помирай въ чистомъ пол. Не веселъ нашъ разсказъ будетъ, ребятушки, горе одно.

Онъ закурилъ трубку на коротенькомъ чубук, затянулся и началъ:

— Пошли мы въ Москву за бариномъ, чтобы не покидать его, сердечнаго, при случа помочь, да опоздали, зря сходили. Онъ, вишь ты, нашелъ свово обидчика, поймалъ злодя свово, который у него жену увезъ, и орломъ налетлъ на него, а тотъ выхватилъ саблю, да и полыснулъ нашего барина. Прямо по голов угодилъ, разскъ до мозга самаго, и скончался нашъ Лука Осиповичъ въ больниц, схоронили его. Поревли мы, попечалились и поршили такъ, чтобы обидчику его, нашему лиходю, за все отплатить, да кстати ужъ и ее, барыню бглую, поршить, и Глашку тоже смутьянщину. За одно, думаемъ, пропадать сиротами, такъ по крайности отплатимъ. Очень ужъ горько да больно намъ было, очень голубчика барина жаль, жену котораго мы проворонили, въ домъ котораго ворога пустили!

— Такъ, такъ, — проговорилъ чернобородый, жадно слушая разсказъ Ефима.

Такъ же жадно и съ напряженнымъ вниманіемъ слушали и его товарищи. Что касается товарищей Ефима, то они, утомленные дорогой и согртые виномъ, свалились на лавки и крпко спали.

— Ну, и пошли мы по Москв барина этого Черемисова искать, — продолжалъ Ефимъ. — Ходимъ, это, спрашиваемъ, а на харчи себ добываемъ чмъ попадя, работаемъ, что приведется. У того спросимъ, у другаго и указали намъ фатеру этого барина, нашли мы ее. Нагрянули мы, робятушки, ночью къ нему, прознавъ, что дворни у него только и есть, что парень дворовый да деньщикъ. Парадную дверь коломъ приперли, заднюю высадили и входимъ. Дворовый его, плюгавенькій такой, замореный, спитъ на коник въ прихожей, а деньщикъ съ какою то бабочкой въ карты играетъ. Пикнуть они не успли, какъ мы связали ихъ, словно волковъ сострунили. Спрашиваемъ, гд, молъ, вашъ баринъ и наша барыня, которую онъ увезъ? Деньщикъ, видимъ, не тотъ, который къ намъ въ т поры прізжалъ, барыню то красть, другой. „Я, говоритъ, ребята, ничего не знаю. Барыни, говоритъ, у насъ никакой нтъ, а баринъ нашъ на обвахт сидитъ за убійство“. Видимъ мы, что толку тутъ не будетъ, бросили эту челядь и пошли, да, перелзая черезъ заборъ, на казаковъ объздныхъ и наткнулись. Взяли насъ, скрутили и въ кутузку до утра, да на счастье наше кутузка то была плохонькая, на съзжемъ двор для пьянчужекъ приспособлена, ну, мы и убжали; убжали, да вотъ на родину и пришли, а тамъ что Богъ дастъ. У васъ то что, Вася, длается? Вы какъ поживаете?

Чернобородый махнулъ рукой и повсилъ кудрявую голову.

— Плохо у насъ, Ефимушка! — отвтилъ за него другой.

— А что?

— А то, что въ раззоръ насъ раззорили и вся почитай вотчина въ бгахъ состоитъ. Остался дома старый да малый. Бабы, двки, и т разбжались, кто куда. Аксена Рыжаго семья на Донъ, слышно, сошла, Микшка съ бабой и ребятами на Волгу ушелъ, — родня у него тамъ гд то въ судовщикахъ — а то на заводы ушло мпого ребятъ; тамъ, сказываютъ, бглыхъ то охотно принимаютъ.

— Ну, а что же въ усадьб то длается, въ деревн то?

— А то и длается, что чиновники, подъячіе понахали и живутъ вотъ третью ужъ недлю. Наслдниковъ у барина не осталось, такъ вотчину въ казну переписываютъ, а какой то господинъ впутался тутъ и на себя хочетъ все перевести, родственникъ де я Луки Осиповича, внучатный племянникъ. Понахали исправникъ, становой, подъячіе изъ суда и встали у насъ станомъ, что твой Мамай нечестивый. Принялись оброкъ выколачивать, недоимки, слышь ты, какія то; пошли со дворовъ и телятъ, и куръ, и барановъ тащить, и всякую живность, а какъ не стали мы давать было, такъ потащили насъ на конюшню и ну полосовать! Егора да Пармена Черновыхъ заковали въ кандалы и въ острогъ отправили, Василису птичницу до полусмерти задрали и тоже увезли въ городъ. Восемь подъячихъ въ господскомъ дом живетъ, пишетъ да списываетъ, а на деревн пятнадцать инвалидовъ гарнизонныхъ поставлено, — бунтъ де мужики завели. Исправникъ чуть не каждый день назжаетъ, становой съ письмоводителемъ живмя живетъ, а письмоводитель то у него столь вороватый парень, что съ господъ, и то деретъ. Прямо раззорили насъ и барское гнздышко на втеръ пустили...

Мужикъ замолчалъ и повсилъ голову. Пригорюнились и вс остальные.

— Какъ же теперь, братцы, быть то, а? — спросилъ Ефимъ.

— А такъ и быть...

Чернобородый оглянулся кругомъ, наклонился къ дворовому и, понизивъ голосъ, проговорилъ:

— Думаемъ къ шайк воровъ пристать, что въ Хватовскомъ лсу у Введенья поселилась.

Ефимъ такъ и отпрянулъ.

— Да неужто? — воскликнулъ онъ.

— А что же длать то? Раззорили, да и еще раззорятъ. Когда то еще отпишутъ вотчину, когда то еще длу конецъ будетъ, а до тхъ поръ кровь всю выпьютъ. А потомъ чего ждать, Ефимушка? Достанемся племянничку этому внучатному, такъ сладости не будетъ. Одно дло, что на вол погулять, а тамъ что будетъ. Не мы, Ефимушка, первые, не мы послдніе.

Ефимъ пригорюнился.

— И все это изъ-за барыни этой вышло, изъ-за зми подколодной, которую батюшка нашъ на груди своей отогрлъ! — проговорилъ онъ.

— Да. Попалась бы она намъ въ лапы часомъ, такъ мы-бъ на ней все выместили.

— Гд же она теперь? Невдомо вамъ?

— Разно болтаютъ. Сказываютъ наши, кои въ Руз бродятъ, что она гд то въ вотчин живетъ того барина, съ коимъ убжала, а гд эта вотчина, того не вдаютъ.

Мужики молчали.

— Что-жъ теперь длать думаешь, Ефимушка? — спросилъ у двороваго чернобородый мужикъ. — Домой пойдешь, такъ въ тотъ же часъ въ кутузку попадешь.