Вначале дружинники стреляли поодиночке, проверяя эффект каждого выстрела, при этом немало шутили и смеялись над неудачниками, называя их «шляпами» и другими не очень лестными словами. Ребята были в приподнятом настроении; по-видимому, никому из них не приходило в голову, что сейчас они обучаются убивать людей и что любой кусочек свинца может стоить жизни не только врагу, но и одному или многим из них. Молодость все преображала, грядущие бои представлялись ей в дымке героической романтики, где не было места ни страданиям, ни смерти. Признаться, мне и самому было очень весело, и тогда я тоже не думал о таких неприятностях, как смерть и кровь.

Мишка не отходил от старшего брата ни на шаг, следя за каждым его движением восторженными глазами. Для него Петр был образцом мужества и геройства. Это тем более вероятно, что Петр дал ему три раза «стрелять» в казака из револьвера. Я тоже выпустил еще с десяток пуль, изучая капризы и дальнобойность «козьей ляжки». Итог получился не блестящий: с надеждой убить врага можно стрелять на десять — пятнадцать шагов, не больше, а чтобы избежать осечек, следовало бы оттянуть кончик ударника в мастерской оружейника. Во всяком случае, с таким оружием Следопытом Соколиным глазом не станешь.

— А теперь пора уходить, Павло, — посоветовал мне Петр. — Одиночная стрельба кончилась. Мы сделаем еще два-три залпа всей дружиной и тоже разойдемся. Осторожность никогда не мешает. Захвати с собой Сережку и Мишку.

Мишка долго упирался, но достаточно было Петру погрозить ему пальцем, чтобы мальчуган покорился и молча побрел за нами.

Уходя, я слышал команду Петрухи:

— По царским опричникам, по врагам революции залпо-о-ом… пли!

Раздался такой оглушительный, трескучий залп, что, казалось, дрогнул лес и посыпались сучья с деревьев.

Мишка подпрыгнул от удовольствия:

— Ух, здорово!

Мы возвращались в город под треск и грохот пальбы.

Эхо подхватывало и умножало залпы. Можно было подумать, что в чаще леса идет настоящий бой. А там учился стрелять всего-навсего десяток молодых рабочих, задумавших свергнуть вековые твердыни монархии.

Сегодня 5 декабря — исторический день. Тогда я, конечно, не думал об этом, но все же понимал, что в этот день должна решиться судьба восстания. Но предложению большевиков, Совет рабочих депутатов единодушно постановил 5-го числа провести на всех предприятиях опрос рабочих: готовы ли они с оружием в руках выступить на борьбу с царским правительством, кто «за»?..

Все силы нашей партии были брошены на места. В течение одного этого дня мы должны были провести сотни собраний и митингов, чтобы выяснить отношение самих рабочих к немедленному объявлению всеобщей стачки и вооруженного восстания. Меньшевики и эсеры хоть и не очень охотно, но все же приняли участие в этой опасной кампании.

Меня послали на Прохоровскую мануфактуру. Там я еще ни разу не был, но знал, что эго самая крупная текстильная фабрика в Москве. Знал и о том, что наряду с большевиками значительным влиянием там пользовались эсеры. Как все текстильщики, прохоровцы были крепко связаны с деревней, и поэтому демагогические речи эсеров о всеспасающей «социализации» земли и «уравнительном землепользовании» находили среди них, особенно среди пожилых рабочих, живой отклик.

По дороге на Прохоровку я немало волновался. На фабрике, конечно, будут выступать и главари эсеров, а быть может, и такие, как известный мне оратор с нелепой кличкой «Солнце». Вспоминая его «либеральное» выступление на женском собрании, я опасался, что и здесь он может так же «блеснуть» и напутать. Однако на Прохоровне мне пришлось столкнуться с гораздо большей опасностью, чем возможная стычка с эсерами.

День был холодный, хмурый. Временами вихрил ветер, бросая в лицо колючую снежную пыль.

Укутав уши башлыком и затянувшись ремнем поверх пальто, я шел по Большой Пресне так быстро, что совсем не чувствовал холода, а когда добрался до заставы, покрылся горячей испариной.

А вот и Прохоровка. Корпуса фабрики раскинулись по склону холма и в его низине, а на самом верху виднелось красивое двухэтажное здание — дом Прохорова. Таким образом, рабочие находились здесь под непосредственным наблюдением самого хозяина. Об этом несколько позднее сообщил мне дядя Максим, старый рабочий Прохоровки.

К воротам фабрики я пришел под вечер. Кроме сторожа, у калитки стояли двое молодых рабочих с мохнатыми папахами на головах. Я понял, что это дружинники.

— Ты откуда будешь, товарищ? — спросил безусый дружинник, заглянув мне в лицо. — Я что-то не видал тебя.

— От Московского комитета, — ответил я, пожимая дружинникам руки, — агитатор. На митинг пришел.

— О, большевик, значит! — обрадовался тот же паренек. — А то все эсеры да эсеры. Только о земле и разговор… Айда на кухню. Там уже началось, поди.