На повестке дня стояло, как выразился перед началом Келли, переименование «Косточки удачи». Немногие драматурги, когда впервые берутся за перо, осознают, сколь многое зависит от названия пьесы. Немногие театралы, впервые прочитав афишу, осознают, какая борьба идет за кулисами между автором и антрепренером. С того момента, как Шекспир раздраженно сказал Бербеджу: «Да назовите хоть двенадцатая ночь, или что угодно», и Бербедж назвал пьесу «Двенадцатая ночь, или Что угодно?», или, возможно, с более раннего этапа, когда спору между Бербеджем и его помощником о том, какое из двух названий – «Бенедикт и Беатриче» или «Беатриче и Бенедикт» – принесет больше сборов, положило конец презрительное замечание Шекспира: «Много шуму из ничего, скажу я вам», – с тех самых времен у авторов начал развиваться комплекс неполноценности из-за названий их пьес. Они поняли, что споры с антрепренерами всегда будут им не по зубам. Окрестить трагедию им еще позволялось: это им гарантировало упорное сопротивление Шекспира названиям вроде «Призрак на замковой стене», «Глубины падения и неблагодарная дочь». Но романтические комедии были отданы на растерзание председателю совета директоров.

Важных критериев для удачного названия немного. Оно должно разжигать любопытство и одновременно сообщать кое-что о пьесе. Оно не должно звучать чересчур замысловато, чтобы зритель не стеснялся рекомендовать пьесу другу, а тот не поставил бы зрителя в неловкое положение, переспрашивая: «Что-что?» Оно должно быть оригинальным. Оно должно быть достаточно коротким, чтобы его легко и без особых затрат можно было втиснуть в газетную остроту и чтобы оставалось место для имени Уилсона Келли крупным шрифтом в анонсах ежедневной прессы. Все это Келли объяснил молодому мистеру Хиггсу, который появился в тот момент, когда его трубка в равной мере не откликалась ни на вдохновение, ни на выдох, и который потому был не в настроении дискутировать.

Свою пьесу молодой мистер Хиггс назвал «Дядюшка Амброз». У Уилсона Келли имелся одноименный брат, который недолгое время проучился в Оксфорде и теперь имел приход в Линкольншире. Побаиваясь, как и многие актеры, что его по ошибке примут за данного джентльмена, Келли имел обыкновение называть «мой брат во церкви» или вспоминать какой-нибудь анекдот из тех дней, когда «мой брат учился в Оксфорде» – не проявляя при этом ни малейшего недовольства именем, внешностью, манерами и, по сути, самим фактом существования Амброза. А потому первым его вкладом в соавторство с молодым мистером Хиггсом было превратить своего персонажа в дядюшку Дадли, а вторым – чтобы убрать ненужную аллитерацию: переименовать саму пьесу в «Косточку удачи».

– Как вам это, мистер Хиггс? – спросил тогда он.

– Замечательно, – ответил мистер Хиггс. – Что это значит?

– Будет вам, мистер Хиггс, вы же знаете, что такое косточка, которая приносит удачу. Она ассоциируется с исполнением желаний – иными словами, с появлением удачи, в данном случае в лице дядюшки Дадли, которая способна повлиять на положение семьи. Во втором акте можете дать нам что-нибудь про косточку. Косточка, разумеется, будет метафорическая.

– Понимаю, понимаю, – поощрительно кивнул мистер Хиггс.

– «Косточка удачи», – любовно повторил Келли, – если у вас, конечно, нет альтернативных вариантов.

– Как насчет «Удача косточки»? – спросил мистер Хиггс. – Вроде бы лучше передает смысл.

После минутного удивления Келли всерьез над этим задумался, а после объявил – не без причины, – что зависит от того, как посмотреть. Мистер Хиггс согласился, и пьеса осталась «Косточкой удачи».

– Вот как обстоят дела, – взял слово председатель. – Мистер Хиггс согласен, что «Косточка удачи» не дает нам всего, чего мы хотим. Только не в Лондоне. А ты что скажешь, Джон?

– Я всегда говорил, – отозвался Феррьер, – что это омерзительное, ужасное название.

– Да, да, мистер Хиггс теперь это понимает. Есть идеи, мистер Хиггс?

Мистера Хиггса посетила безумная идея спросить Уилсона Келли, нет ли у него при себе шпильки, но он отверг ее как бестактную. Прочих идей у него не наблюдалось.

– В таком случае мне пришла одна идея, – сказал Келли. – Я думал назвать пьесу «Мэ-э-э, мэ-э-э, паршивая овца», что подчеркнет суть первого акта, а именно, что Дадли был паршивой овцой в семье. Сделаете это для меня, мистер Хиггс? Это же просто строчка-другая.

– И как мне вставить «мэ-э-э»? – спросил, подумав, мистер Хиггс. Теперь он бросил курить (так сказать) и более чем когда-либо выглядел невинным младенцем.

Келли только собирался объяснить, что «мэ-э-э, мэ-э-э» – это просто… ну можно принять за символ того… когда Феррьер оторвался от бутылки и возвестил:

– Уже делалось.

– Вот как? Я и забыл. Жаль, а мне показалось отличным названием. Джон? Дай нам что-нибудь.

Мистер Феррьер предложил, мол, пусть будет что-нибудь со словом «любовь» – это всегда популярно. Речь шла о бизнесе, а к бизнесу он относился серьезно.

– «Любовь человека» или что-то в таком духе? Отлично, отлично. Я сделал еще пару-тройку заметок… – Келли открыл портфель с видом человека, открывающего портфель, и извлек оттуда лист бумаги. – А, да, как вижу, я кое-что набросал. «Серебряные крылья» и… э… что это такое? – Он добавил напряжения, протерев и нацепив на нос очки в роговой оправе сценическим приемом, скрывающим сценический прием, и прочел: – «Золотая мелодия».

– Это про «Баркаролу»? – с сомнением спросил Феррьер.

– Нет-нет, Джон, ничего такого. Золотая мелодия любви. В символическом смысле. Мистер Хиггс мог бы нам что-нибудь написать.