Мистер Хиггс предложил предоставить это мистеру Бернсу, который уже сообщил миру, что его «любовь – мелодия прекрасная, в гармонии со мной». На что Уилсон Келли встал, точно как в трансе, и произнес следующее, повысив голос, чтобы тот достиг воображаемой галерки:

– Любовь, как столь истинно сказал поэт Бернс, подобна мелодии, мелодии прекрасной, в гармонии со мной, золотой мелодии, моя дорогая, перебирающей душевные струны у стара и млада…да, стара и млада, Бетти, дитя мое, и устав от скитаний… если хочешь, но воистину стар в сравнении с твоей цветущей юностью…

– Никакого цветения, – вмешался Феррьер, возвращая дядюшку Дадли назад в зал заседаний, – никогда не знаешь, где окажешься с цветением. От цветочков добра не жди.

Внезапно сев, Уилсон Келли провел рукой по челу и предложил препоручить все мистеру Хиггсу, который им «что-нибудь даст».

– Значит, остановимся на «Золотой мелодии», да? Джон? С твоей стороны возражений нет?

– Сойдет. – Опустошив вторую бутылку, Феррьер развил тему: – Чертовски хорошо, по правде говоря. Что думает автор?

Сообразив по повисшей тишине, что он и есть автор, мистер Хиггс дал знать о своем полном согласии с мистером Феррьером. Хорошо с точки зрения сборов, сказал он самому себе, и ужасно со всех остальных.

– Так и порешим, – сказал Келли и, повернувшись к автору, добавил: – И да окажется она воистину золотой для нас обоих, мистер Хиггс!

Мистер Хиггс, не имея иных причин для надежды, тоже стал надеяться.

Клод шел на премьеру… «Ты должен, правда должен, дорогой… не глупи, конечно, должен… моя первая пьеса».

– Сэр Генри будет?

– Я его не звала. Сомневаюсь.

– Ну тогда ладно. Найди мне хорошенькую девушку, и я пойду.

– А ты не мог бы повести Хлою? – спросила Клодия, возясь с пудреницей – так, чтобы увидеть его лицо в зеркальце, но самой не показать заинтересованности.

– Хлою? – равнодушно переспросил Клод. – Она скорее всего пойдет с Иврардом Хейлом, разве не понимаешь? Она всегда с ним ходит.

– О! – Она задумалась на мгновение, как много или мало это значит, но решила не допытываться. – Ну пожалуйста, приходи, дорогой. Я буду так гордиться, представляя тебя всем нашим.

– Хорошо, приду. Если найду кого-нибудь.

Убрав пудреницу, Клодия весело и словно бы удивившись, что такое могло прийти ей на ум, сказала:

– А вот это хорошая мысль! И почему я раньше не подумала? Может быть, Кэрол с тобой пойдет.

– Ладно. Она хорошенькая?

– Кэрол Хиггс, дорогой. Автор.

– Ах, он! Но почему? И с чего бы ему со мной идти, если уж на то пошло?

– Случайно на ум пришло. Просто он сказал, что собирается совсем один сидеть в бельэтаже и улюлюкать, потому что, по его словам, настоящий автор Уилсон Келли, а Кэрол… Ну, мы оба считаем, что пьеса ужасная, и он не хочет сидеть в авторской ложе и все такое, то есть чтобы его вызывали на сцену, но посмотреть постановку, конечно же, хочет… и, ну я… и все мы… И неплохо было бы, если бы вы могли на пару… Ты сочтешь пьесу ужасной, но она правда кошмарная, зато вы вместе над ней посмеетесь, а потом, когда соберешься пойти ко мне, он показал бы тебе дорогу. Думаю, он тебе понравится, он довольно приятный, и он был в одно время с тобой в Кембридже… а… я уже говорила.

Клод посмотрел на нее с улыбкой – чуть циничной, но дружеской:

– Это ОНО?

Они пили чай у него в студии – «совсем как в старые времена». Конечно, было не совсем как в старые времена, потому что теперь он обустроился в ее бывшей спальне, а кровать и скрывающая ее ширма исчезли. Сама Клодия остановилась на несколько дней в гостинице, пока подыскивала себе маленькую квартирку. На сегодня была назначена костюмированная репетиция: чтобы привыкнуть к залу, объяснила она, и, без сомнения, чтобы дать Уилсону Келли привыкнуть к тому, что ему «дал» мистер Хиггс на тему золотой мелодии. Просто замечательно снова оказаться на старом месте, целая вечность прошла с тех пор, как они бросали в окно косточки от вишен… как юна она была тогда! Но поскольку это имело место всего несколько месяцев назад, неудивительно, что она подумала, что студия выглядит в общем и целом прежней.

Поэтому Клод, задумчиво глядя на счастливое, пылкое личико, повторил:

– Это ОНО?

Первым порывом Клодии было покраснеть и сказать, как она говорила так часто: «Не глупи», но за последние несколько недель она повзрослела, а потому, проглотив готовые сорваться с языка слова, все еще смущенно, но храбро ответила:

– Не знаю, Клод. Думаю да. Я с ним так счастлива.

– Он не дурачится?

– Нет. Не в том смысле. То есть он вроде как предложил мне руку и сердце перед отъездом из Лондона. Конечно, это была шутка, и мы оба посмеялись… но… ты понимаешь, о чем я, если он на самом деле ничего ко мне не испытывает, то и дальше будет шутить, и делу конец. Я хочу сказать, он не станет… он не такой, как гадкий Феррьер.

– О? Вот как? Кто он? – В голосе Клода зазвенела внезапная настороженность, точно мысленно он уже перекатывался с носка на пятку.

– Занимается прессой, ну и в каком-то роде деловой агент. Но когда речь заходит о труппе, на уме у него только одно, я про девушек.

Потому что она не знала матери, потому что у сэра Генри не было жизни помимо государственной службы, потому что Клод всегда был старше своих лет, отношения между братом и сестрой никогда не были на равных, и Клод всегда относился к сестре, как относился бы к ребенку взрослый, теперь же, когда сама Клодия повзрослела, это было скорее отношение дядюшки средних лет к любимой племяннице. Хлоя, наверное, инстинктивно это поняла и сочла разумным сразу же предостеречь Келли. Увидев лицо брата сейчас, Клодия подумала: «Рада, что никогда не видела его на ринге. Рада, что он на моей стороне».